Кузьма Чорный - Третье поколение

— Куда вы меня понесете? — спросила она, будто разочарованная тем, что ее спустили с рук на помост крыльца.

— Мы с тобой, Иринка, сегодня ночью сядем в поезд и поедем к Кондрату.

— Он же на войне.

— Ничего. Он меня прислал, чтобы я взял тебя и привез к нему. Он узнал, что ваш приют сгорел. Сейчас он не на фронте, а не очень далеко отсюда. Командует отрядом, который с бандитами воюет.

— Вы сегодня поедете? — спросила Зося.

— Сегодня.

— Скажите Кондрату Назаревскому, что я прихо­дила в город, хотела к нему зайти, но застала дом на запоре. Скажите, что моего отца и братишку убили бандиты... Может, он меня вспомнит...

И она начала рассказывать о себе. Иринка не в си­лах была долго стоять и присела. Михалка не сводил с нее глаз.

— У тебя нет никого, кроме брата?

— Нет, — ответила она. — Я была в приюте, да вот бандиты сожгли. Там у нас много было ребят поменьше и больных. Ну, их устроили, а я ушла — всем места не хватило. Я уже не такая маленькая...

Она говорила как взрослая. Такой она была в те дни, когда, похоронив отца, ухаживала за больным бра­том.

— А когда твоего брата забрали на войну, он тебя одну бросил, или тогда еще жив был отец? — спросил Михалка.

— Его не забрали, он сам пошел. А отца уже не было.

— Как же он тебя тут покинул?

— Надо было идти, вот и покинул.

— А если бы ты от голода померла?

— Не помру. Он объяснил мне, что ему надо идти, и я его пустила. А брат всегда правду говорит. Когда я была в приюте, он написал заведующему, чтобы за мной присматривали, что через несколько дней он, мо­жет быть, приедет проведать меня. Я его ждала. А мо­жет, война скоро и вовсе кончится. Я все поезда встре­чать ходила, думала — вдруг приедет.

Личико девочки просияло: она мечтала о встрече с братом.

Михалка холодно посмотрел на Иринку, словно ему завидно было, что с ней так носятся. Он, сам того не замечая, начинал уже любить мрак, нависший над ним. Не ненавидел, а начинал любить. Это чувство заслоняло от него страдальческий облик Иринки Назаревской.

Где-то внутри его понемногу начинало поднимать го­лову и обнаруживать себя горделивое самодовольство.

Красноармеец, державший на руках Иринку, закан­чивал свой разговор с Зосей.

— А твой брат тебя любит, жалеет? — спросил без­участным голосом Михалка.

— А то как же! — ответила Иринка с удивлением.

— Видно, как он тебя жалеет! — отрезал Михалка, не замечая, что его слова словцо чем-то твердым уда­рили Иринку по лицу.

— Дурень ты! — ответила девочка и отвернулась от него.

Красноармеец прижал Иринку к себе и пошел к ва­гонам. Она обняла его за шею и казалась совсем ма­ленькой и худенькой. Зося и ее спутник остались одни.

— Ты совсем глупый! — накинулась Зося на Ми­халку.— Что ты ей наговорил? Совсем как тот старый, с мешком... Тебе бы только на хуторе у Скуратовича служить и бандитам помогать.

— Помогать бандитам? Да я их, этих гадов, пере­вешал бы!

— А ведь все-таки помогал.

— Я голодных спасал, а не помогал бандитам! А по­том я сам все рассказал.

Михалка сбавил тон, потом и вовсе умолк: испу­гался, что Зося может разозлиться и бросить его.

— Чего это ты на меня так? — произнес он прими­рительно.

— Я слыхала, как ты разговаривал с Иринкой Назаревской.

— Ну и чего ты? Мало ли что сказал... — Помолчав, он заговорил о другом: — Останусь где-нибудь батраком, я уже все умею делать. Даже пахать пробовал. Через год хорошим пахарем буду. В батраках больше зарабо­таю. А потом, говорят, землю будут давать, возьму тогда на всю нашу семью. Буду работать, хозяйством обзаведусь...

Какая-то мысль, видимо, мелькнула у него в голове, а может быть, воспоминание осветило лицо его ра­достью, как это бывало с ним, когда он приходил под дикую грушу на поле Скуратовича. Ничего он больше Зосе не сказал. Теперь это был уже не пастушонок Михалка, Это был рассудительный человек, Михал Творицкий. Он и стоял здесь, перед вокзальным крыльцом, как работящий мужчина, широко расставив ноги, крепко и уверенно. Зося смотрела на него и думала о его деловитости. Может быть, потому она и пошла вместе с ним обратно.

Спустя несколько недель Михалка уже работал ба­траком на большом хуторе. А вскоре сообщил и Зосе, что его хозяину требуется батрачка. Таким образом, они снова стали вместе служить и жили на одной хуторской кухне.

Кончилась осень, стояли морозы, лежал снег. Скри­пели и повизгивали полозья саней.

Однажды под вечер из города по тракту шел обоз. На санях лежала поклажа, а возчики шагали сбоку. Уставшие лошади еле тащились. К ночи мороз крепчал. Возчики торопились доехать до придорожной корчмы и дать лошадям отдохнуть до утра.

Посреди обоза рядом со своими санями шел самый молодой и самый щуплый возчик, закутанный в рваные армяки, подпоясанные веревкой. Армяки были ему не по росту: рукава свисали до колен, а полы, чтобы не тащились по дороге, были подтянуты под самые плечи, отчего на спине возчика торчал горб самой фантастиче­ской формы. Шапка на нем была ватная, бесконечное число раз заплатанная ветхими лоскутами разных цве­тов и размеров, так что безнадежно утратила какую бы то ни было форму. Ноги обмотаны тряпьем и казались толстыми, как колоды. Тряпье на ногах удерживалось лаптями и веревочными оборами. Шагало это существо рядом со своими санями как-то особенно солидно, с чрез­мерно хозяйственным видом, переставляло свои лапти по дороге твердо и уверенно, и только временами, когда покрикивало на коня или обращалось к соседу, голос его звучал неровно: сквозь простудный хрип прорыва­лись ребячьи нотки. Порою из топорщившихся лох­мотьев выглядывало лицо подростка, тощее и заострен­ное, производившее, впрочем, впечатление не болезнен­ного, а скорее обветренного и закаленного. Характерной чертой этого лица было явное недоверие ко всему на свете, хитрость и вместе с тем спокойствие и выносли­вость.

Когда добрались до корчмы, этот возчик больше всех хлопотал около своей лошади. Он обтер ее соломой, накрыл одним из снятых с себя армяков, дал вволю сена: на ходу выхватил из чужих саней охапку побольше и подкинул ей. Когда лошадь остыла, он сводил ее к ко­лодцу, напоил и задал овса. Сам он поел хлеба из торбы, запил водой, потом лег спать в самом темном углу заплеванного пола и был очень доволен. Проснулся он раньше всех, досмотрел лошадь и первым был готов в путь. Когда возчик скинул в корчме свои армяки и обрел человеческий вид, можно было увидеть, что парню этому лет четырнадцать, не больше, что это хмурый ма­лый, не особенно разговорчивый. Послушать других, по­смеяться, а порою и жару поддать чужому разговору он всегда готов. Не прочь он также втравить людей в перепалку, а потом понаблюдать за ними из-за угла. Однако особенно проявлять инициативу в разговоре он не станет.