Кузьма Чорный - Третье поколение

Такой разговор возникал в этом доме не впервые. Женщина склонилась над ребенком. Она снова плакала.

— Я думала, что ребенок этот будет счастливее меня... А ты по своей дороге хочешь его повести.

— По какой дороге? Я виноват, что дорога такая? Я стараюсь, как могу, чтобы ребенок не на пустом месте рос, чтобы у него за душой было кое-что! Я о доме ста­рался, я и место это присмотрел! Неправда, скажешь?

Это была правда, но не так обо всем этом думала мо­лодая женщина.

— И вот ему, ребенку этому, придется так же, как и нам, — продолжал муж,— даже хуже! Не на радость родятся нынешние дети. Наши отцы на войне страдали. Мы росли во время войны, в нужде. А этого ребенка, думаешь, что ждет? Разве спокойно на свете? Кто же не знает, что скоро снова начнутся войны? И не такие, как были. Этим детям будет еще хуже, чем нам и на­шим отцам.

— Неправда! Ты сам этого хочешь.

— Нет, это ты хочешь! Покуда спокойно, можно до­быть кое-что, а ты боишься такую важную шишку — Назаревского — потревожить! Какой он тебе товарищ? Он большой начальник, а ты в навозе копаешься! Когда свалится какое-нибудь несчастье на народ, ты и это вот дитя погибать будете, а он будет командовать.

— Ты забыл, какой ты его малую сестренку видел! Говорить с тобой...

Она начала ходить по комнате с ребенком на ру­ках— не могла усидеть на месте. На душе было мрачно. Она старалась больше не говорить и успокоиться. Не­мало упреков пришлось ей выслушать, но к Назаревскому она так и не пошла. Ей хотелось с ним повидаться, но не по таким делам.

Так протекала жизнь в этом доме.

Года через четыре портной снова появился в здеш­них местах. Михал Творицкий к этому времени имел уже свои овчины. Правда, на кожух одной не хватило, и при­шлось ее докупить у Степуржинского, с которым давно уже установилось молчаливое соглашение: никто никому про всякие старые дела не напоминал. Так что Степур­жинский временами даже заходил к Творицкому в дом. Плечистый, широкоплечий и черноусый, он и сейчас раза два приходил в хату и наблюдал за тем, как порт­ной шьет Михалу Творицкому кожух. «Первый кожух себе справляет», — думал он, жуя соломинку.

К этому времени хата Творицкого была уже по­крыта, огорожена, а за огородом стояло новое гумно. Работая и наблюдая за Творицким и его женой, порт­ной думал: «Не ладят между собою, плохо живут». Сте­пуржинский как-то пожаловался портному:

— Этот Творицкий гнется, прибедняется. Поначалу думалось — может, и правда. А потом, как только хату достроил, сразу как-то и гумно поставил, и корову ку­пил, и лошадь сменил. Откуда бы все это могло взяться, если бы он такой бедненький был? Я налоги плачу — а как же? Степуржинский, стало быть — богатей! А он, беднячок, живет себе, и никто его не трогает. И откуда что берется, никто ничего не знает. С женой ссорится, а из-за чего? Кто их разберет!..

— Правильно, братец, говорят: в чужую душу не влезешь.

Портной снова пошел по здешним местам работать. Случалось, что он у себя дома не бывал по полгода и больше. А в последний раз приходил больше года тому назад, семьи дома тоже не было, и хата стояла на замке. Такой ее застал теперь и Нестерович, а потом, по ми­лости Наумысника, от хаты осталось пустое место. Об этом здешние жители говорили мало: за последнее вре­мя люди привыкли ко всяким неожиданностям. Ходили слухи, что портной обосновался на постоянное житель­ство где-то далеко, на запад отсюда, где (он всегда рассказывал) и земля лучше, и люди богаче живут, и работы больше. Так или иначе, а домой он давно не заявлялся. Никто этого не замечал. Тут совершались большие дела.

К маю выстроили четыре барака. Уже рыли первую осушительную магистраль. Рабочие обжились. Вечерами на опушке леса горели огни. Ночные птицы присмирели.

В последние дни мая сюда из центра перевели круп­ную сумму из средств, ассигнованных на строительство. Деньги были переведены в районный банк.

3

Была осень. Над землею стояли теплые туманы, и в тихие утренние часы издалека было слышно, как шур­шит желтая листва. К полудню сквозь туман пробива­лось солнце, трава и деревья оживали, леса как бы от­ступали вдаль, а небо поднималось выше. Пахла кора на деревьях, никла придорожная трава. Мир вокруг был полон великой красоты.

На дорогу вышла девочка. Осенние цветы желтели над блеклой травой, в воде отражались небо и зубчатый гребень леса. Все было полно великого и таинственного смысла. Девочка шла туда, где дорога обрывалась. Птички взлетали и прятались в придорожных зарослях. Девочка оглянулась, но ничего уже не увидела, кроме спуска и неба над ним. Она вернулась, поднялась на при­горок и снова увидела перед собою зеленые сосны, жел­тые дубы, серое поле. Впереди виднелась хата, рябина с пучком пунцовых ягод, множество птичек на крыше. Значит, дом близко, значит, тут можно гулять, потому что сказано: далеко от дома не уходить! Девочка снова пошла вниз. Совсем близко, весь залитый солнцем, стоял ельник. На его зеленом фоне рдела осина и желтели дубы. Хорошо бы туда пойти! Вдруг девочка стала вгля­дываться в придорожное поле: там что-то блестело и за­манчиво переливалось разными цветами. «Далеко это от дома или нет? Хоть и далеко, все равно, только бы поскорей!»

Девочка побежала по дороге, перебралась через ка­наву и схватила полную горсть переливчатых бликов. Это был осколок желтой бутылки. Девочка знала, как им пользоваться. Она закрыла пальцами один глаз, а к другому приложила стекло. Все сразу изменилось: ель­ник помрачнел, небо стало страшным. Все как бы заки­пело, завертелось. Чудилось даже, что возникают какие-то особые звуки. Девочка нарочно крикнула высоким пронзительным голосом. Стало еще страшней. Казалось, что разбросанная по полю солома пылает огнем. Де­вочка отняла от глаза стекло и посмотрела вокруг. Все приняло обычный вид. Она пробыла здесь некоторое время и даже забыла, что нельзя уходить далеко от дома.

— Слава! Славочка! — позвал женский голос.

На дороге стояла мать. Девочка, волнуясь, подошла к ней.

— Посмотри, мама, каким все кажется.

— Брось стекло, лицо порежешь!

Девочка прижала стекло к груди. Мать взяла ребенка на руки и вынесла на дорогу. Девочка тем времен нем успела еще раз посмотреть сквозь стекло.

— Мама, какое все страшное делается!

— Ты знаешь, что маме некогда, мама просила, что­бы ты далеко не уходила. А ты меня не слушаешь. Надо в поле ехать, а я сколько времени потратила, тебя искала! Я тебя не могу одну дома оставить.

Девочка шла вприпрыжку, то и дело прикладывая к глазу стекло. Зацепилась ногой за бугорок на дороге и упала. Мать взяла ее на руки и понесла. Во дворе стоял отец, молчаливый и хмурый.

— Тебя какие-то мысли грызут. Что с тобой? — спросила женщина.