Борис Бурлак - Седьмой переход

Василиса приглядывалась к нему и поражалась, как буквально на глазах изменился старик Каширин: повествуя о храбром хлопчике, он улыбался мягко, грустно, словно бы видел перед собой Родькины розовые ладошки, на которых светится апрельский снег, а сейчас он с таким ожесточением выговорил это — «выродок», что и ей сделалось больно за Никонора Ефимовича.

Вечером он собрался уезжать.

Все уговоры Леонида Матвеевича ни к чему не привели, Никонор Ефимович заспешил, отказался ужинать.

— Вы же хотели побывать у знакомого профессора,— напомнила ему хозяйка.

— Как-нибудь в следующий заезд, Василиса Григорьевна. Сердце ведь тоже берегут смолоду!

Одевшись, он позвонил на квартиру дочери. Родион Федорович любезно поздоровался с ним, начал объяснять, что Анастасия будет дома поздно, не раньше одиннадцати. Старик опустил трубку, не дослушав зятя. Постоял у телефона, вызвал райком партии. Оттуда вообще не ответили. Тогда Леонид Матвеевич снова попытался задержать его до завтра.

— Нет, нет,— наотрез отказался Никонор Ефимович.— Там моя Дарья с ума сходит. Спасибо за хлеб-соль. Приезжайте, Василиса Григорьевна к нам, в Ярск. Смотрите, непременно только!

— Обязательно приеду, записывать ваши воспоминания. Хорошо?

— Так и быть, придется, видно, кое-что рассказать под конец жизни. Лобовы намеревались было проводить его до вокзала, но Никонор

Ефимович решительно воспротивился. Когда под окнами просигналила машина, он надел потрепанную ушанку, взял варежки и у порога обнял Леонида, прижавшись небритой морщинистой щекой к его сильному плечу. Мужчины расцеловались. Потом Никонор Ефимович подал руку Василисе, еще раз поблагодарил ее за приветливость, хотел что-то добавить, наверное, относящееся к Настеньке, но не добавил, только выразительно пожал плечами и вышел бочком, расстроенный, неловкий...

Тот же уральский поезд всю ночь шел на восток, к Ярску, расположенному на Магнитогорском меридиане. Беззаботно светила полная луна. За окном то расстилалась степь, окантованная по горизонту далекими огнями станиц и деревень, то близко к насыпи подступали черные отроги главного хребта. Прорываясь сквозь отвесную гряду, паровоз

нырнул в туннель, увлекая за собой длинную цепочку раскачавшихся вагонов. В купе запахло сладковатым угольным дымком. «Значит, приехали!»— Никонор Ефимович встал, засуетился, хотя до дома еще добрых два часа езды. Этот туннель с давних времен был для него, можно сказать, сенцами родного Ярска: и если уж сени проскочили, то ты на пороге дома.

Когда путь держишь строго на восток, рассвет наступает будто особо ходко. Едва поезд показался из-под закопченной гранитной арки длинного туннеля, как в глаза ударило высокое багровое пламя разгоравшейся зари. Справа, на лимонных разводьях безветренного восхода, рельефно проступали высвеченные силуэты ново-стальских доменных печей. За ними чуть левее стлались белые дымы над Ярском и мелькали красные сигналы на колоннах крекинга. Зарева над никелькомбинатом видно не было, его пересилила, обесцветила заря, привольно разлившаяся, как степной пожар, по всему равнинному Притоболью.

Кругом горели, плавились снега, только на юге темной массой громоздились голые утесы Ярских гор: на железистом конгломерате и ковыль не растет и снег не залеживается. Да, скоро весна! Никонор Ефимович наметанным взглядом окинул поле, подернутое нежно-розовой, тончайшей глазурью мартовского наста. Еще не тронуты стеклянной наледью прямые зимники, еще спит вся белая, чуточку подсиненная всхолмленная степь. Но спит тем чутким предвесенним сном, когда все явственнее слышится ей во сне, как тяжело оседают в полдень придорожные сугробы, как начинают струиться еле различимые на слух и незаметные на глаз крошечные ручейки в снегах. Это пора тревожно-радостного, трепетного ожидания близкого обновления земли, быть может, лучшая пора для человека... «Жить, жить, как можно дольше!..» — думал Никонор Ефимович, подъезжая к Ярску.

Когда он широко, по-хозяйски распахнул зелененькие ставни горницы, Дарья Антоновна вскочила с постели, накинула на плечи мужнин дубленый полушубок и выбежала на открытую веранду.

— Приехал? — всплеснула она руками. — Ну и ну!.. Я сейчас приготовлю завтрак, а ты отдохни пока с дороги-то.

— Ничего не надо, я лучше прилягу, в самом деле, вздремну часок.

— Уж знаю, никогда не спишь в вагоне. Всю ночь небось просидел, как сыч. Что ночью-то увидишь, не пойму,— ворчала она, закрывая дверь.

Никонор Ефимович еще в пути почувствовал недомогание: заныли виски, мутило и поташнивало, будто угорел в Южноуральске. Закутавшись сейчас в стеганое клетчатое одеяло, он потянулся до боли в суставах, прикрыл глаза ладонью. Его знобило. Как ни старался заснуть, считая и до четырех и до десяти, не смог. Пришлось звать Дарьюшку, просить грелку на голову. Стало полегче, постепенно забывался, похрапывал.

Дарья Антоновна тихо вошла в спаленку, присела у кровати и, облокотившись на тумбочку, подперев ладонью щеку, слегка покачивая головой, долго в задумчивости смотрела в лицо мужа. Седые жесткие брови его ощетинились из-под резинового пузыря, пергаментные веки нервно подергивались, кончики усов с невыцветшими подпалинами вздрагивали при глубоком вздохе, и запекшиеся губы шевелились, словно Никонор и во сне продолжал с кем-то спорить. «Как просила, чтоб не ездил, так нет — настоял на своем. Не терпелось повоевать с непутевым зятем. Вот и навоевался Аника-воин».

Да, Никонор Ефимович даже сейчас, в болезненном полузабытьи вел спор с Родионом Сухаревым: выслушивал нетерпеливо, перебивал, звал Федорыча одуматься, пока не поздно, начинал уговаривать внушительно, мягко, как чужого, и, не стерпев все-таки, безжалостно уличал его в политиканстве, а на прощание бросил ему наотмашь резкие слова о той критике, за которую благодарят лишь много лет спустя. Родион стоял перед ним, как уросливый пристяжной,— чем туже натягивались поводья в перепалке, тем плотнее он поджимал тонкие губы, упрямее поматывал головой, рвался в сторону. Эх, Федорыч, хлестануть бы тебя, в самом деле, витым кнутом, чтобы не повадно было артачиться...

Ощутив уже знакомую колющую боль в сердце, Никонор Ефимович открыл глаза. Пересиливая себя, признался:

— Плохо мне, Дарьюшка...

Она заметалась по комнате в поисках лекарства. Нашла пакетик с камфарой.

— Позови Максима.

Дарья Антоновна бросилась на улицу, без стука вбежала к соседям, послала перепуганную девочку на завод, за сыном, наказав, чтобы Максим сейчас же вызвал «скорую помощь».

Когда она вернулась, Никонор Ефимович забывался уже навсегда. Белое, как бумага, его лицо неузнаваемо осунулось, на подбородке, на подпалинах усов искрилась камфарная пыльца. Налет вечной тверди быстро покрывал выпуклый лоб, от глубоких залысин до переносицы, ложился на щеки, черствеющие губы. Морщины углубились, стали неподвижными. В затухающих глазах едва светились вполнакала синие кристаллики.