Борис Бурлак - Седьмой переход

Похоронная процессия растянулась по всей центральной улице. Впереди шел Жилинский, нес орден Красного Знамени — с потрескавшейся эмалью, местами облупленный до самого металла. Рабочий оркестр играл шопеновский марш. Нерусская эта музыка брала за сердце: невольно опускали головы ярчане, выстроившиеся длинными шпалерами вдоль мостовой. Услышав еще издали трубные рыдания, люди становились как бы ниже, меньше. То была песня о смерти...

Когда процессия вступила на понтонный мост через Урал, покрытый зеленоватым льдом, но уже струящийся у пологих берегов вешними водами, оркестр начал раздумчиво, нерешительно, будто припоминая грозовое время, «Вы жертвою пали». И мужая, усиливаясь, обретая уверенность, крепли, нарастали звуки героического марша. И каждый почувствовал себя человеком, поднял голову, привычно уловил ритм медленного твердого шага. И жгучий пламень загорался в глазах, упругими сделались мускулы. И день показался светлее, и небо — чисто-голубым, высоким. «Настала пора и проснулся народ!..» — порывисто, победно грянул рабочий оркестр. Это была песнь против смерти. Ее взлеты, соединившие в себе и суровую печаль, и неукротимую страсть к борьбе, звучали жизнеутверждающим гимном, которым Ярск провожал Никонора Ефимовича Каширина...

На кладбище, слабо защищенном от тобольских ветров трепетными деревцами, на зернистом влажном песке у свежей могилы, один за другим произносили краткие речи давние друзья Никонора Ефимовича. Последним говорил Лобов. Говорил трудно, ему не хватало ни слов, ни воздуха. Василиса взяла под локоть Анастасию, прижала к груди ее холодную руку, и так стояла рядом с ней бок о бок до конца.

Максим простился с отцом, отошел, дал дорогу матери, и, привалившись плечом к нездешнему, нестепному дереву — молодой сосне,— больше ни разу не взглянул на могилу до окончания погребения.

Сухо треснул, раскатился винтовочный дробный залп. Трубы запели «Интернационал». Уральская земля принимала прах Каширина...

Пусть же снятся тебе сказочные сны: те, что виделись на каком-нибудь привале, после схлынувшего боя, те, что чудились не раз и наяву — в полуденном мареве разбуженной степи, да и те, что пересказывал ты в кругу семьи — сны-воспоминания, сны-мечты...

В наступившей тоскливой тишине молча расходились люди.

Сухарев долго бродил по кладбищу, искал могилы сестры и матери.

Недалеко отсюда начинался Старый Ярск, за ним был Новый Ярск, а тут Вечный Ярск. Рыхлый, пронизанный солнцем снег не выдерживал, Родион Федорович проваливался в сугробах между холмиками, помеченными то покосившимися крестами, то каменными плитами, то блеклыми звездами, укрепленными на дощатых постаментах. Он читал расплывшиеся надписи и в памяти его смутно возникало то время, когда все эти его земляки, нашедшие здесь приют в последние тридцать-сорок лет, составляли главную часть населения уездного города. Найти могилы ему не удалось. Оказывается, Третий Ярск тоже вырос, неузнаваемо изменился с тех пор, как Родион Федорович побывал на кладбище в прошлый раз, в канун войны. Он утратил последнюю связь со своими близкими. Он и тут, среди мертвых, был одиноким.

Сухарев вышел на проторенную дорожку и увидел Максима,— тот все еще стоял под вечнозеленым шатром сосны. Ему захотелось подойти к шурину, сказать несколько утешительных слов. Но, опомнившись, он повернул к шоссе. Максим не узнал его. Старательно расправив путаницу черных и красных лент на пылающих венках, оглядев со всех сторон это постоянное пристанище человека, давшего жизнь ему, Максиму, он надел шапку и побрел вслед за Сухаревым.

В глаза светило жаркое мартовское солнце, струился мутный поток в кювете, оседали бурые ячеистые снега, раскачивались под ветром голые придорожные осокори и тополя, и в синей вышине степного неба, распластываясь, теряя строй, спешили на север, огибая город, ранние косяки журавлей.

Родиону Федоровичу казалось, что Максим упорно смотрит ему в спину, и Сухарев не выдержал, сошел с дороги на тротуар, затерялся среди толпы. А Максим вовсе и не думал сейчас о нем. Максим вел тот безмолвный, трудный разговор с отцом, который смерть оборвала на чем-то очень важном, очень необходимом для живых.

22

Давно отшумело весеннее половодье на Урале.

Вспыльчивые, с норовом, степные реки, так дерзко выходящие из берегов, отгуляли свой недолгий срок в пойменных лугах. В начале мая они утихомирились, посветлели. В старицах, отрезанных от главных г русел илистыми перешейками, зарастающими осокой, заметались, как в ловушке, матерые щуки, жерехи, головли.

Зазеленела степь. Щетинка дружной поросли пробилась сквозь толщу серого, плотно свалявшегося войлока из прошлогоднего ковыля с примесью (это уже смотря по месту) то жесткой волчьей шерсти, то дорогих лисьих пушинок, то сурочьих прядок. Расцвели травянистые низины, испещренные кулигами смородинника, шиповника, терна, с ежевичника. Чуть повыше, на склонах бесчисленных оврагов, размытых до гранитной подошвы, бело-желто-розовое пламя охватило заросли бобовника, чилижника, дикой вишни. Пламя это, угрожающе разгораясь под майским ветерком, вскинулось на ближние высоты и побежало выше, выше, к голым пикам Главного Уральского хребта.

Обновленная степь, еще не испытавшая мук жажды сухого лета, радует глаз путника. Да, коротка весна на Южном Урале. Вот и осыпались тюльпаны, забрызгав кровяными каплями опавших лепестков широкие ковыльные поляны; лишь кое-где близ слабеющих от раннего зноя студеных родников еще красуется тюльпановый подгон.

Лобов и не заметил, как промелькнул быстрокрылый нарядный май. Собирался на охоту, на рыбалку и не собрался. Выходит, не до прогулок в жаркую эту пору, когда выработка на строительных площадках области достигает высшей засечки на крупной шкале семилетия — десять миллионов в сутки.

Всю неделю напролет странствовал Леонид Матвеевич по степи Высокой, среди кряжистых увалов, что длинными раструбами врезаются в междуречье Урала и Тобола.

Леонид Матвеевич объезжал самые восточные владения совнархоза — полиметаллическую целину, сплошь исстроченную всходами пшеницы. Он позволил себе роскошь: покочевать денек-другой, на правах туриста, по новым зерносовхозам. Впрочем, он и тут ввязывался в строительные дела, ненадолго останавливаясь на центральных усадьбах. И в дороге с удовольствием отмечал, что на берегах безвестных речек дежурят неунывающие девчата — гидрологи из Ленинградского филиала «Гидропроекта», успевающего вести изыскания тут, в Зауралье, и там, на далеком Ниле, в районе будущей Асуанской высотной плотины.

Но вот, наконец, и Приозерное — если не медвежий, то сурочий уголок глухой степи. На зеленых обочинах проселка, насколько хватает глаз, выстроилась в две шеренги «королевская пехота» — рослые, не в меру любопытные сурки; они тревожно пересвистываются друг с другом.