Борис Бурлак - Седьмой переход

— Видал, с каким почетом нас встречают! — сказал Лобов Соловьеву, шоферу вездехода.

Пробыв целые сутки на Приозерном никеле-кобальтовом месторождении, Леонид Матвеевич ради приличия заглянул по пути на соседний полузаброшенный золотой прииск и уж потом направился на запад, к недавно открытому медному кладу в Рощинском. Там начиналась большая стройка, порученная тресту Егора Егоровича Речки.

Петро Соловьев давно привык к новому «хозяину». Этот не прокурор — больше любит неизвестные проселки, чем «царский тракт». И вес же Петро иной раз удивлялся причудам Лобова. То он велит остановить машину у какого-нибудь степного родничка и, достав из багажника лопату, принимается расчищать родник, поругивая мужичков из близлежащего села. То потеряет полчаса на осмотр придорожного кургана, где шумят березки, укоренившиеся в черноземных спайках плитняка, тщательно отполированного ветрами.

— Притормози-ка,— сказал Леонид Матвеевич, едва машина поравнялась с камышитовым балаганом на бахчах.

— Неужели за арбузами? — рассмеялся водитель.— Июнь с августом перепутали!

— Полжизни не был на бахчах.

Балаган оказался, конечно, необитаемым: караулить еще нечего. Лобов по-хозяйски осмотрел его, заметил в углу, на соломе, забытую прошлогодним сторожем трещотку. Взял ее, как забавную игрушку, сильно крутанул, подняв руку над головой, и заулыбался, довольный «пулеметной очередью», спугнувшей стайку диких сизарей с обочины дороги.

— Трофеи наших войск! — не удержался Соловьев.

Они долго бродили по бахчам, осторожно переступая через бледно-зеленые арбузные плети с чуть посеребренными листьями тончайшей резьбы. За делянкой арбузов виднелись ярко-зеленые ковровые дорожки дынь. Дальше — лопуховые заросли тыкв, рядом с ними — кустики помидоров. А в самом конце загона тянулись на ковыль толстые жгуты диковинных растений, усыпанные завязью декоративных плодов — всякого рода кувшинок, кубышек, погремушек. И на межах, горделиво подбоченясь, стояли «грызовые» подсолнухи с еще нераспустившимися корзинками.

Лобов выбрал удобное местечко, лег на землю, пахнущую пряным полынком, уперся подбородком в запястья загорелых рук и стал приглядываться к той жизни в подлистном царстве, которая так изумляла его своей прелестью в мальчишеские годы: золотые огоньки пустоцвета, тугие пружинки на кончиках плетей, пушистый бархат обильной завязи, окантованные синими, оранжевыми шелками трепетные листья — все, как сорок лет тому назад...

— Может, поедем, Леонид Матвеевич? А, Леонид Матвеевич?..— принялся тормошить его скучающий Петро.

Лобов приподнялся, наконец, и энергично встал, начал отряхивать с комбинезона пыль земли, пыльцу цветов.

Вскоре вездеход вымахнул на гребень ковыльного увала, и за железнодорожным полотном, на горизонте, отороченным узенькой каймой пойменного леса, ослепительно блеснули в нескольких местах осколки зеркального Урала. На севере показалась в слоистой дымке сиреневая гора Вишневая, на юге густо дымил Ярск на излучине реки. Где-то там, между Ярском и Вишневой, близ затерянного в степи «купоросного озера» и закладывается сейчас город Рощинский.

— Рискнем, Леонид Матвеевич, в брод, я здесь присмотрел подходящее местечко,— предложил водитель.— Не делать же нам крюк до Ярска.

— Действительно, давай, пожалуй, напрямую,— согласился Лобов, зная, впрочем, что его Петро никогда не станет рисковать.

— До чего ж обмелел Урал! В прошлом году мне рассказывали, как кто-то на ГЭС закрыл затворы, ну, для пробы, что ли, да и позабыл открыть. На три часа остановили реку, совсем остановили! Урал ниже плотины начал распадаться на перекатах, рыбаки и крестьяне подняли шум. Только тогда и догадались на гидроузле, что Урал-то, оказывается, прилег вздремнуть у железобетонной стенки. Невиданное дело, чтобы можно было остановить Урал. Значит, обессилел старина, приутомился от жарищи...

Леонид Матвеевич рассеянно слушал шофера. Впрочем, и сам Петро вдруг замолчал, когда перед ними открылась дорога Ярск — Рощинское. Впереди растянулся до самой кромки волнистого горизонта длиннейший автообоз. Соловьев не отважился вклиниться в него, свернул на обочину и повел свой вездеход по целине. Нелегко обгонять машины в непроницаемой, сплошной завесе мельчайшей белесой пыли, не успевавшей оседать под слабым полуденным ветерком. Шли московские, горьковские, минские грузовики. Всех марок и всех типов. С прицепами всевозможных видов, вплоть до специальных лафетов для тяжеловесов. Привычно сгорбившись, проходили 25-тонные богатыри в железных картузах. Полуторки учтиво уступали им дорогу: неровен час, заденут невзначай. И все это, с надсадным гулом, с басовитым завыванием дизельных моторов на подъемах, сосредоточенно трудясь в клубах пыли, перемешанной с дымом,— все двигалось туда, в сторону второго Меднограда.

Справа, в луговой низине, пестрой от ромашковых кулиг, показались белоствольные колки, приютившие с десяток домиков. Тускло засветилось в тени березок небольшое озерко. Леонид Матвеевич долго разглядывал степной курорт, пока тот не скрылся за голой высотой с черными метками шурфов и скважин. Не вышло из Рощинского знаменитой здравницы, не выдержал он конкуренции ни с одесскими лиманами, ни с Евпаторией, но скоро-скоро его звонкая медь протрубит о нем на всю страну...

А пока что Егор Егорович Речка занимался черной работенкой: наспех засыпались гравием и щебнем рытвины на заброшенной дороге, чтобы ускорить подвоз строительных материалов, шла геодезическая разметка первых кварталов рудничного поселка, стягивались со всех концов разрозненные бригады плотников, каменщиков, бетонщиков, оборудовался на лето палаточный городок для комсомольцев-добровольцев, по телефонному проводу-времянке велись бесконечные, иногда и бестолковые разговоры с начальством. Все считали своим долгом звонить на стройку, которая еще не обжила как следует занятый после геологов рубеж с командной высотой — «Золотой шляпой» посредине.

Управляющий трестом крепко поругивал поставщиков, не стесняясь в выражениях; с корреспондентами газет, за исключением «Правды», нехотя объяснялся на ходу; киношникам советовал экономить пленку для третьей серии преуспевающего «Ивана Бровкина». Но оставаясь вечерком наедине с секретарем парткома, Егор Егорович искренне радовался тому, что «заварилась такая каша». Больше всего он любил осваивать новые площадки: хлебом не корми, только дай забить первый колышек. Через год-полтора все наладится, все пойдет своим чередом, и тогда уж настоящему строителю тут делать нечего. Самое главное — «завести машинку». Вот Егор Егорович и заводил ее, забросив на время старые ярские стройки.