Борис Бурлак - Седьмой переход

Дарья Антоновна опустилась на самотканый коврик перед кроватью, обняла сухонькое тело мужа, близко заглянула ему в глаза, онемев от страха. У него не хватило сил и для нескольких прощальных слов. Он простился с ней одним-единственным движением руки, которое, быть может, означало: «Скажи на милость, неужто это смерть, в самом деле?..»

И кончился.

Он умер, не успев оставить завещаний, ни жене, ни дочерям, ни сыну, но успев дать бой Родиону Сухареву. Он, человек большого сердца, умер оттого, что врачи называют сердечной недостаточностью.

Поняв, наконец, что случилось самое страшное, Дарья Антоновна медленно встала, задыхаясь от глотка жесткого воздуха, и тут же со стоном рухнула прямо на пол, горько, по-вдовьи запричитала...

Каширина хоронили в воскресенье. Ночью из Южноуральска приехали старые большевики, товарищи Никонора Ефимовича по красногвардейским походам 1918 года. Лобовы прибыли с почтовым самолетом накануне. Утром гроб с телом покойного перевезли в Дом культуры строителей, установили в главном зале.

Весь город прощался с Кашириным. Был теплый, солнечный день, звонкий от мартовской капели. Шли старики, участники памятной обороны Ярска, живые свидетели разгрома дутовской армии. Шли люди средних лет, строившие новый город. Шла молодежь, для которой имя Каширина было уже книжным, навечно вписанным в историю родного края.

— Да, для нас, ярчан, отошла целая эпоха...— сказал Жилинский.

У гроба несли печальную вахту незнакомые пожилые люди. Анастасия никогда раньше не видела их и была потрясена их молчаливой верностью однополчанину, их суровой, мужской привязанностью к нему. Понимая свою вину перед отцом, она чувствовала себя кругом виноватой и перед его сверстниками. Ведь только она одна знала, чего стоил отцу последний разговор с Родионом.

Сухарев стоял на отшибе, как дальний родственник. Не глядя ни на кого, зажав в опущенных руках свою мохнатую шапку, он склонил голову в глубоком раздумье. О чем думал он сейчас у гроба тестя? Что привело его сюда — запоздалое раскаяние или просто угрызение совести? Как он решает жить дальше? — потому что смерть близкого всегда понуждает заново переоценить собственную жизнь.

Егор Егорович поддерживал под руку жену, успокаивал ее. Зинаида Никоноровна то умолкала, обессилев, опираясь на плечо мужа, то опять громко всхлипывала, и тогда Анастасия едва сдерживалась, плотно стиснув побелевшие губы, чтобы не разреветься во весь голос. Егор Егорович, в полувоенном костюме, с траурной повязкой на рукаве, был собранным, зорким ко всему происходящему в этом зале, с затянутой черным крепом люстрой. Он видел, как Геннадий и Инесса внесли венок из хвои и живых цветов, опустили его у изголовья и, отойдя в сторону, растерянными взглядами обвели череду людей.

Дарья Антоновна не могла стоять, Жилинский усадил ее в кресло и не отходил от нее ни на шаг.

Илья Леонтьевич хмурился, тщательно перебирая в памяти каждый год, прожитый вместе с Никонором. Бывало, они заводили шутливый разговор, подтрунивали друг над другом насчет своей стариковской привязанности к богомольцевской теории долголетия. И вот разборчивая смерть выбрала младшего, а не старшего. Видно, младший вынес больший груз. Наверняка больший. Чудом уцелел в то утро «воскресенья Христова», когда белоказачьи сотни метались с обнаженными клинками по улицам ночного Южноуральска. Потом, в девятнадцатом, попал в плен к колчаковцам, военно-полевым скорым судом был приговорен к расстрелу, стоял уже у стенки, присматриваясь к сочувствующим лицам мобилизованных сибиряков. В последнюю минуту был спасен нагрянувшим эскадроном своего однофамильца — знаменитого уральского казака Каширйна.

Смерть в черной атаманской бурке годами гонялась за Никонором, настигала не раз и, встретившись с ним взглядом, поспешно отводила глаза в сторону, отступала. Когда кончилась гражданская война, смерть, не смея больше заглядывать ему в лицо, то подкарауливала его вьюжной ночью, с японским карабином наперевес у заброшенной в степи кошары, где прятали хлеб от революции; то притаившись с ломиком в котловане, ждала удобного момента, чтобы рассчитаться одним ударом с секретарем партячейки первой ярской стройки. Все попусту: и пуля пролетала мимо, и ломик пришелся только по руке, к счастью, правой,— Никанор был левшой, левой он и махнул вражину.

С тех пор отступилась от него привязчивая смерть, перепробовав все виды своего оружия. Мирно, покойно зажил он вплоть до Отечественной войны. Потом новые беды обрушились на Никонора: то сын дважды пропадал без вести, то зять сбился с пути. Сердце начало сдавать, как ни храбрился он по-стариковски. И остановилось окончательно...

Эх, Никонор, Никонор, что же сломило тебя позавчера: былые собственные невзгоды или горести твоих детей? Врачи, наверное, сложили бы все боли вместе. Но сколько бы ни пережил человек, всему виною горе, заключающее счет,— не будь его, глядишь бы, протянул еще годок-другой.

Такие люди умирают всегда внезапно, не израсходовав полностью остаток сил. Потому-то ему, Жилинскому, и не удалось встретиться с Никонором напоследок, потому-то и осталось что-то недосказанное, словно утаенное, чего не случалось за тридцать лет их дружбы.

Последними из всех, кроме Дарьи Антоновны, совсем недавно виделись с Кашириным Леонид Матвеевич и Василиса. Старик, будто предчувствуя конец, поговорил с ними начистоту, отвел душу, и заторопился домой, в Ярск. Лобов не помнил своего отца, погибшего в начале первой мировой войны, и в мальчишескую пору он втайне завидовал каширинской семье: Никонор Ефимович умел просто, как с равным, потолковать с Ленькой-комсомольцем. Этого забыть нельзя, потому что это было в тот переломный возраст, когда так недоставало парню отцовского напутствия. Леонид Матвеевич стоял в карауле вместе с ярскими строителями и не сводил глаз с покойного: брови Каширина удивленно приподняты, лоб наморщен, губы застыли на полуслове, и ни тени страха на лице.

«Собирался рассказать о гражданской войне в Южноуральском крае...» — вспомнила Василиса. Глядя на Анастасию Никоноровну, на ее старшую сестру, на их мать, моложавую, убитую горем женщину, Василиса не могла сдерживать слезы. Посторонние принимали ее за родню Кашириных. Что ж, беда роднит всех.

Неподалеку от Василисы, с девочкой на руках стоял мужчина средних лет, худощавый, бледный. Он смотрел в глубину зала, сухие невидящие глаза отсвечивали горячечным блеском, косой шрам на щеке и подбородке придавал его лицу выражение гневной скорби. Девочка теребила ручонкой цигейковый воротник отцовского пальто, прижималась к отцу, но он ее не замечал. Он вообще никого не замечал. Только раз повернул голову в ту сторону, откуда донесся плач Дарьи Антоновны. К нему подошла черненькая женщина, взяла малышку. С минуту он держал руки в том же положении — согнутыми, потом опустил их, ссутулился. Его осторожно обходили, не мешали ему оставаться наедине со своими мыслями. Так он стоял час, второй, не в силах пошевельнуться. Это был Максим Каширин...