Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Перевожу, не покладая левой ноги.

Ваш Д. Самойлов»

Через полгода мой корреспондент снова вернулся к теме, которая его не оставляла. «Перечитываю Ваш “Стих русск. сов. поэзии”, ибо, возможно, моя “Рифма” будет издана целиком (дополненное и исправленное). Убеждаюсь снова, что “теневая рифма” — явление паронимии на уровне строфы. Отчего-почему — не знаю» (17.04.79).

Рифма, паронимия привлекали внимание С. как явления культуры, хотя и предельно узкие. От них мысль его переходила к предметам предельно широким все в той же области культуры. «Но бог с ней, с рифмой. У меня это становится вроде “хобби”, а я поклялся их не иметь. Были бы глаза получше, занялся бы я историей русского XVIII века. Там все наши загвоздки» (07.07.78). О каких именно загвоздках С. ведет речь, я уже знал из наших разговоров и более ранних писем вроде следующего. «Я всегда с большой настороженностью отношусь к людям, которые русскую культуру (даже стиховую) пытаются вывести из “Слова о полку Игореве”. Это брехня почвенников (городских, т. е. самых тухлых). А Вы народолюбец. Это Ваша ахиллесова пята. Я не считаю, что надо любить народ, поскольку сам им являюсь. То же и о культуре. Любить себя приятно, но бесполезно. Нация в наше время — это интеллигенция. Другой (к сожалению или к счастью) нет. Эта нация никакого отношения к дотатарщине и к татарщине не имеет. Она началась с Петром и с Пушкиным. И только сознавая это, может существовать и продолжаться» (14.08.78). Тогда же С. написал на эту тему стихотворение «Хлеб». В письме С. в присущей ему парадоксальной форме выражены возражения в одном нашем споре. Я ему говорил, что интеллигенции у нас нет. Русская интеллигенция выросла из чувства вины перед народом и существовала жертвенностью, готовностью и стремлением пострадать за народ. А после 1917 года ни у интеллектуальной элиты, ни у массы образованщины чувства вины нет и быть не может: никакими привилегиями она не пользуется, а разные жизненные блага добывает в меру своей ловкости. Попадаются весьма удачливые прохиндеи. С. же считал, что и без чувства вины, без народолюбия интеллигенция в России существует и продолжает традиции, возникшие в XVIII веке.

С. был скуп на автокомментарии к стихотворениям и другим работам. Самолюбование было ему чуждо. Ряд таких замечаний я включил в книгу «Давид Самойлов. Поэт и его поколение»; здесь будут воспроизведены те немногие, которые в книгу не вошли.

Вскоре после нашего знакомства С. прочитал мне начало пьесы «Воскресение». Сталин воскрес и очутился в своем кабинете в Кремле. Сцена, которую С. мне прочел, представляет собой прием Сталиным недавних «соратников» и расправу над ними.

Чем-то схож с «Воскресением» замысел поэмы о Пугачеве. Государственным размахом, что ли. Фантасмагорическим реализмом. Этот замысел С. рассказал мне в немногих фразах. Пугачев победил в войне с Екатериной II. Сначала он жег и грабил Россию, Москву, потом стал устанавливать свой порядок. Его единомышленники не поняли, что происходит, и пытались по-прежнему грабить и насильничать. Тогда Пугачев стал вешать недавних единомышленников.

За этими гротесками стоят беспокойные размышления о русской истории. То же относится к «Струфиану», о котором С. мне написал:

«Поэма многим нравится, но ставит в тупик. Слуцкий сказал, что не понимает, однако собирается читать еще много раз, чтобы понять. Еры я обязательно вставлю, когда будет печататься книга. Поразителен Ваш стиховедческий слух. Конечно, ни о какой звуковой организации поэмы, о ритмике, о рифме я не думал, да и никогда не думаю. С этого начинаются стихи. Этого не думаешь. Собственно, я всегда жду, когда само придет. И только тогда могу писать. Так вот и пришел “Снегопад”, который целый год ощущался смутно. Посылаю его Вам» (07.11.75).

Надо объяснить слова этого письма о ерах. Я посоветовал С. печатать таинственное слово СТРУФИАНЪ с ером, как писали в начале XIX века, к которому приурочено действие поэмы, чтобы еще больше «остраннить» его. Хотя в приведенном письме С. принял мой совет, но впоследствии оставил все как было.

При встрече С. спросил меня, узнал ли я мысли, заключенные в «Благом намеренье» старца Федора Кузьмича. Я не узнал: мне не пришло в голову искать аллюзии на наше время. С. объяснил, что иронически изложил здесь идеи Солженицына о необходимости блюсти самобытность России, оградив ее от европейской ереси и уйдя на северо-восток. С. сообщил мне важную купюру, сделанную цензурой и так и не восстановленную в переизданиях поэмы [412] Поэма без купюры впервые опубликована в составленном А. М. Гелескулом сборнике: Самойлов Д. С . Свеча в метели. — М.: Зеркало-М, 1999. — (Имена). После этого все публикации поэмы осуществлялись в полном варианте. . После стихов:

следовало —

(11.10.75)

С поэмой «Юлий Кломпус», как и со всеми другими, начиная со «Струфиана», С. познакомил меня до публикации. В ответ на мой отклик он написал:

«Я рад Вашему отзывe о поэме. Ведь Вы один из «ориентирных» для меня читателей. Напечатать ее в данной ситуации трудно. И ситуации будут меняться не в ее пользу. Слухов же о ней не хочу, потому что не люблю любопытствующих и пересказывающих. Они начнут прежде всего подставлять под персонажей поэмы реальных лиц. А там есть только детали лиц, но не целые лица. У меня в малых поэмах вообще нет реальных лиц. “Достоверный” “Снегопад” не более автобиографичен, чем “Струфиан”» (05.12.78).

Все же когда «Юлий Кломпус» увидел свет, некоторые прототипы крепко обиделись. С. был этим озадачен. Он назвал мне тех, с кого писал «детали лиц», но я не считаю удобным здесь о них говорить. Слуцкий узнал себя в Твердохлебове, но отнюдь не обиделся. О поэме сказал: «Полудраматургия».

«Цыгановы» возникли как лирический цикл из трех стихотворений. Потом С. написал еще два. 11 октября 1975 года он мне сообщил: «Я сидел и переводил испанские романсеро, писал прозу и немного стихов. Неожиданно приписал к циклу “Цыгановы” два больших стихотворения — “Рождение сына” и “Смерть Цыганова”. Получилось нечто вроде небольшой поэмы» [413] В черновиках в архиве поэта имеются наброски и других несостоявшихся глав. . Однако С. еще долго размышлял, поэма ли «Цыгановы» или по-прежнему — цикл стихотворений. Спрашивал мое мнение. Я колебался. Исследователи знают: в XX веке граница между лирическим циклом и поэмой подвижна, трудноуловима. В моем спецсеминаре по истории русской поэзии ХIХ — XХ веков две студентки выполнили работу, которая привела их к мнению, что «Цыгановы» в окончательном виде — поэма со своеобразной фабулой. Меня их доклад убедил. С. был рад, что получил подтверждение своего понимания жанровой природы «Цыгановых».