Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Наконец, ответ на мой вопрос-напоминание: «С моим собранием сочинений ничего не слышно, ибо я все ленюсь написать заявку. Думаю, что в принципе мне не откажут, но волынить будут много лет. Поэтому в заявке собираюсь написать так: “Заявка на прижизненное собрание сочинений”».

Нелегкие проблемы С. сублимировались и в питии. Мои записки были бы не полны, если бы я ханжески обошел эту сторону жизни нашего поэта. Она хорошо известна близкому и дальнему окружению С. Думаю, что Галина Ивановна, жена его, продлила его жизнь на пять-десять лет, осуществив покупку дома в Пярну и переезд в Эстонию. Там представлялось значительно меньше случаев поддаться опасной слабости, чем в Москве. А С. смолоду любил Москву — и любил подолгу жить вне ее на природе. Вот он пишет мне 5 декабря 1978 года из Пярну: «Неделю назад я приехал сюда, чтобы пасти Варвару, ну и — отойти от Москвы и поработать. В Москве хочется одно — поскорей напиться. Тем не менее мне придется вернуться в столицу к 24 декабря — у меня вечер в ЦДЛ». Следующее письмо показывает, что и в Пярну его подстерегали соблазны: но все же главным их источником оставалась Москва. «Я (и Галина Ивановна) едва очухался от разных юбилейных чествований, которых мечтал избежать, но они возникли по воле общественности в Москве и в Пярну. У меня характер слабый: когда ко мне тянется заздравная чара, я не могу ее оттолкнуть. <���…> Сейчас уже две недели привыкаю к новому возрасту, да никак не могу привыкнуть: все тянет в эйнелауд» (16.06.80).

Эйнелауд — по-эстонски буфет. Во время прогулок по Пярну С. любил остановиться у эйнелауда и выпить коньячку.

— Все дороги ведут в эйнелауд, — сказал мне С., когда я первый раз приехал к нему в Пярну. — Я даже расстояние здесь измеряю в эйнелаудах. Такая мера длины. До автобусной станции — три эйнелауда, до театра — два.

Тем не менее для жизни С. в Пярну было характерно иногда полное воздержание, чаще же сильное ограничение. Здесь он работал.

В предновогоднем письме из Пярну, после поздравления, С. задал мне вопрос, в очередной раз продемонстрировавший его безукоризненное языковое сознание, после чего коснулся и занимающей нас сейчас темы. Предупрежу, что в споре с редактором, о котором идет речь, прав был поэт.

«Кстати, хочу прибегнуть к Вашей эрудиции. Возможно ли произношение “дерёв” на рифме, а не “дерев”? Нет ли “дерёв” на рифме? Разрешите мой спор с редактором. С моей точки зрения, “дерёв” возможно, ибо это слово русское (ц. сл. — “древес”, и “е” под ударением в данном случае переходит в “о”). Ввиду моей нынешней трезвости предлагаю вам под Новый год не звон бокала, а ученый вопрос» (28.12.83).

У меня нет под рукой моего ответного письма, чтобы рассказать, какими текстами я подтвердил правоту С., но привести примеры несложно:

Оба четверостишия из Тютчева.

Конечно, фронт, где порою невозможно было выдержать, не оглушая себя алкоголем, остался в крови навсегда. Но не было ли каких-то других стимулов? Вспомним пушкинские прославления аи, «Вдовы Клико», моэта, вина кометы, бордо. Вспомним проклятых поэтов — французских гениев. Вспомним Твардовского с его стихотворением «Ты и я», мемуарные рассказы о том, как он пил, вызвавшие лицемерное негодование современных тартюфов. В хмель можно было на время уйти от моральной ответственности за все, что происходило кругом. Обыватель этой ответственности не чувствует, а поэт — при невозможности повлиять на ход событий — пропускает их через свое сердце.

Для С. имело значение еще одно соображение. Однажды я ему написал, что слишком много выпил, а потом, как рассказала мне жена, уговаривал ее никогда больше не брать в рот хмельного. С. ответил: «Радует меня Ваше продвижение по линии питьевой. Питье развивает эмоции и сверхлогическое сознание (которое профаны называют бессознанием). Однако сам я сильно сократил зону сверхсознательного. И видимо, где-то на полпути мы встретимся в каком-нибудь питейном заведении» (10.3.79).

У С. были основания говорить о роли «питьевой линии» в развитии сверхлогического сознания. Он мне рассказал, как после тяжелого похмелья он ехал из Москвы на дачу. Вдруг в трамвае, в толчее почувствовал себя плохо. Едва добрался в Мамонтовку и решил попробовать писать в надежде, что станет легче.

И написал «Сороковые».

После этого стало лучше, но все еще скверно. Решил попробовать писать еще. И написал «Старика Державина».

Стало совсем хорошо.

— Так я в один день написал два не самых плохих и довольно известных стихотворения, — сказал С., ухмыляясь своему воспоминанию и лихо подкручивая свои едва заметные усики.

Когда вышел в свет сборник «Стихотворений» 1985 года, где проставлены даты, я был немало удивлен тем, что «Сороковые» помечены 1961 г., а «Старик Державин» — 1962-м. Объяснить этого я не умею [421] Этот сюжет с мелкими разночтениями воспроизводил, ссылаясь на рассказы Самойлова, не только Баевский. Зная (и имея документальные подтверждения, не связанные с датами в сборниках, где они могли проставляться произвольно, о чем говорил сам Самойлов), что «Сороковые» написано в 1961 г., а «Старик Державин» — в 1962 г., он воспринимался как миф. Однако в архиве поэта обнаружен черновик стихотворения «Сороковые», где в тексте имеются строки: «Перебираю наши даты / И обращаюсь к тем ребятам, / Что в сорок первом шли в солдаты / И в гуманисты в сорок пятом. // Немногие, кто уцелели, / А уцелела половина». Исходя из этого черновика, можно предположить, что сюжет связан со стихами «Сороковые» и «Перебирая наши даты». Впрочем, наличие самого черновика с текстом, отличным от окончательного, свидетельствует в пользу мифа. .

Когда была возможность, С. любил начинать день со ста пятидесяти граммов коньяку. Он приходил в рабочее состояние, бывал оживлен, жизнерадостен. Однажды мы с ним стояли в одной гостинице. Это излюбленное выражение С. «В какой гостинице Вы стоите?» Так вот, мы с ним стояли в одной гостинице. И утром, около десяти, С. заглянул на минуту ко мне в номер. Возник разговор, который, пожалуй, был бы невозможен, если бы визиту ко мне не предшествовал визит в буфет. С. неожиданно спросил:

— Как вы думаете, В. С., я тяну на Алексея Константиновича?

А. К. Толстой был среди поэтов, тревоживших сознание С., который даже написал по следам романса А. К. Толстого, но, конечно, совсем иначе, замечательное стихотворение «Средь шумного бала». Однажды он смешно пародировал балладу А. К. Толстого «Василий Шибанов», о чем речь впереди.