Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Студентки, работавшие в моем спецсеминаре, просили выяснить у него два вопроса, на которые я мог ответить только предположительно: откуда взялся эпиграф к стихотворению «Дом-музей» и почему имя Анна проходит через несколько произведений. У меня в дневнике записаны ответы С.:

«Эпиграф к “Дому-музею” сочинил он сам. Сперва хотел поставить “Пантеон”, но тогда строили или собирались строить в Москве пантеон, и он написал “Парфенон”. Напомню здесь этот эпиграф:

Продолжение записи в дневнике. «Передайте студенткам, что “Анна” — это собирательный псевдоним всех моих любимых женщин. — И даже объяснил, почему именно Анна. Впервые Анна появилась в “Пестеле, поэте и Анне” прямо из жизни, а позже отсюда перешла в “Названья зим”, “Волну и камень”, “Ночного гостя”» (30.05.83) [414] Имя «Анна» в творчестве Самойлова подробно разбирается во вступительной статье А. Немзера «Лирика Давида Самойлова» к тому стихотворений в «Новой библиотеке поэта» ( Самойлов Д. С . Стихотворения. — СПб.: Академический проект, 2006. — (Новая библиотека поэта)). Разбор начинается словами: «Имя Анна встречается по крайней мере в 16 стихотворениях Самойлова и трех его разработках дон-жуановского сюжета». .

С. исключительно высоко ценил пародии Ю. Левитанского и считал его пародию на себя лучшей среди всех. Кто помнит стихотворение «Названья зим», оценит пародию Ю. Левитанского, состоящую всего из одной строки:

А эту Зину звали Анна.

Своеобразно прокомментировал С. свое задушевное стихотворение «Полночь под Иван-Купала…». Когда вышла его книга «Волна и камень», я выделил это стихотворение как лучшее в ней. Это было вскоре после того, как мы познакомились, и С. необыкновенно обрадовался. Он сказал мне, что Л. К. Чуковская оценила стихотворение так же. Л. К. Чуковскую С. почитал безгранично. Тут же он добавил:

— Читатели могут подумать, что я описал, как на привале трахнул бабу. А ничего этого не было.

У С. есть стихотворение-мартиролог «Перебирая наши даты…» — памятник поэтическому поколению, истребленному войной. Есть горчайшее стихотворение «Что значит наше поколенье?..», вызванное глумлением современных литературных мародеров над памятью поэтов-фронтовиков. А в промежутке он написал «Пятеро».

Пятеро — это Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов, Давид Самойлов. Тесный круг друзей, называвших себя поколением сорокового года, посреди кипения молодых поэтических темпераментов в предвоенной Москве.

Погибли Кульчицкий и Коган. Смысл предшествующих слов в том, что перед войной пятеро друзей, предвидя ее, написали стихи на смерть друг друга [415] Стихи на смерть друг друга написали Слуцкий и Кульчицкий, но не все пятеро. .

Наровчатов, один из секретарей Союза писателей, поддерживал как мог С. в трудные для него годы. Но С. не мог примириться с тем, что друг молодости стал тем, чем быть назначен, и считал это нравственной гибелью. У Наровчатова есть замечательные стихи, ставшие известными после его смерти. Где он приблизительно так же оценивает свою номенклатурно-литературную карьеру. Отношения С. со Слуцким были еще более сложны. С. пережил своих четверых друзей. И после смерти Слуцкого неизменно отзывался о нем в самых высоких словах. Но при жизни Слуцкого он оценивал его значительно более критично. Многолетняя болезнь Слуцкого смягчала этот критицизм, и все же мнения С. о Слуцком были весьма противоречивы. Нравственной смертью Слуцкого С. считал его скованность партийной идеологией и этатизмом. С. обещал показать мне большой очерк о Слуцком, который он написал еще при его жизни. Но Слуцкий умер, и к этому очерку мы больше не возвращались. Теперь он опубликован. Только зная обрисованные сложности, можно понять скрытый смысл замечания С. из письма ко мне: «Есть новая книга Слуцкого, которую можно любить, если любишь его» (17.12.89).

Как-то я разговорился об отношении С. к Наровчатову и Слуцкому с актером В. Заманским, другом С. Тогда Заманский более точно представлял себе дело, чем я. У меня все-таки были иллюзии, что внутренняя близость, возникшая в молодости, смягчала критицизм С. Вышло даже нечто вроде спора. За разрешением его мы с Заманским обратились к С., и он не оставил сомнения в том, что безусловно не приемлет позиции и Слуцкого, и Наровчатова.

С. сказал мне: «Я прочитал стихотворение “Пятеро” им обоим». Я спросил, как они его восприняли. С. пожал плечами и ничего не ответил [417] Отношение Наровчатова к стихотворению см. письмо от 22.IX.80 (№ 15). В. Баевский излагает свое прочтение стихотворения, как единственно возможное. Однако возможно и иное прочтение слов «чем быть назначен», и тогда под третьим понимается именно Слуцкий, а под четвертым — Наровчатов. .

Две заключительные строки я привел так, как прочитал мне С. В печати они появились в значительно смягченном виде:

В заключение этого раздела сообщу замечание С. о его собственном стихе. В отличие от некоторых современных поэтов, которые строго придерживаются силлабо-тонической системы стихосложения, и от других, которые решительно выходят за ее пределы и экспериментируют с чистой тоникой, разрушая классические метрические схемы, С. в основном оставался в пределах силлабо-тоники, но то и дело рывком их преодолевал, чтобы тут же вернуться, в творческой практике исследуя границы классического стиха, обогащенного опытом XX века. И вот 16 сентября 1989 года, меньше чем за полгода до смерти, С. мне написал: «Кажется мне, что стих мой несколько устоялся (как у Кушнера). Надо его раздрызгать». И шутя добавил: «Наверное, для этого надо запить. Но спиртное у нас с октября по талонам».

Как обычно у С., в шутливом, непритязательном оформлении представлены важные мысли. Видимо, он уловил здесь какие-то устремления поэзии, «веяния».