Василий Титов - Соловьи

Лет пять Сашка, любимый сын Шарова Сашка не знал никакой иной правды об отце, как только то, что отец арестован. А когда узнал правду, что отец умер, будучи еще под арестом, замкнулся, жил втихую, стараясь уйти от любых разговоров об отце, никогда не вспоминая вслух о нем, служа и работая вначале зоотехником, а потом потихоньку и заместителем директора одного из отдаленных совхозов области. О партийных рекомендациях, о партии он заговорил со старыми друзьями отца — с теми, кто уцелел, — и с коммунистами по работе только тогда, когда пришел пятьдесят третий год.

В этом году его приняли в партию. Теперь он был директором того совхоза, где «советчиком» был Павел Матвеич, «отцовского совхоза», как говорили ему иногда в районе, тянул его, стараясь поставить хозяйство на ноги прочно.

Елена Сергеевна пришла в эту больничку неполных восемь лет назад не вслед за тем, как слег в постель старый врач Прохор Антоныч Бабичев, а вскоре после его смерти, когда врача на время заменили здесь молодым, практикующимся фельдшером, присланным из Саратова, который млел от воспоминаний о саратовских пляжах и который, конечно, мечтал «смотаться» отсюда поскорее. Елена Сергеевна приняла от него больничку, однако, в порядке.

За дело принялась она с жаром. Шел ей, Елене Сергеевне, тогда двадцать восьмой год. Судьба ее, жизнь до двадцати восьми лет, сложилась у нее если, сказать, не нелепо, то во всяком случае, нескладно и так, как у многих сотен людей в войну, которым было по десятку, по полтора десятка лет.

Лене Кушнаревой — тогда не была она еще Булыгиной — шел всего тринадцатый год, когда громыхнули первые громы минувшей войны и когда через ее поселок под Ржевом прошли немецкие танки. За несколько дней до этого, а точнее, за три дня до прихода немцев отец ее, Сергей Силыч Кушнарев, распорядился вывезти «на подручных средствах», как значилось в телефонограмме из районного Совета, маленький коллектив опытной селекционной станции, которой он управлял и которая занималась акклиматизированием новых сортов льна, гороха и сибирской пшеницы, на близлежащую станцию и погрузиться в вагоны. Станция назначения им не была известна. Сергей Силыч, стареющий уже человек, энтузиаст борьбы в области за забракованный тогда сверху местный сорт гороха пе́люшка и местные сорта льна, выполнил приказ об эвакуации и только в дороге узнал, где предстоит им осесть и развернуть нанове́ работу.

Очутились они под Иркутском, где-то близ станции Суховская, — где ныне встал большой город химиков Ангарск, — куда вскоре пришло ответное письмо сына Вадима на письмо отца об их вынужденном переселении. А сын сообщал, что он уже в армии, стоит под Рязанью, что в Московское ополчение, которое ушло под Смоленск, он не попал потому, что был в Заволжье на практике, вернулся в академию только в августе, а теперь покуда находится в истребительном батальоне.

Вадим выражал в письме уверенность, что враг будет разбит скоро, что все полны гнева и решимости выгнать врага из пределов Родины как можно скорее, а уж потом он доучится и в Тимирязевке и свидится с ним.

Вадим любил горячо отца, человека, «на свои личные» выбившегося от доли сына волостного писаря к науке и мечтавшего больше всего возродить былую, «первобытную», как он говорил, силу плодородия почвы. Сын любил меньше мать, Аделаиду Агафоновну, женщину флегматичную, толстую, вечно, сколько он помнит, что-то жующую, умелицу поспорить по вопросам сватовства и о тонкостях отношений в супружестве, но сильно, по-братски нежно любил белокурую сероглазую сестру Ленку.

Вадим был студентом третьего курса почвенного факультета Тимирязевской академии, словоохотливым смельчаком на праздности, молчаливым и вдумчивым учеником в деле, человеком стойких и трезвых правил и во всем склонным к обобщениям. Таким в памяти долго оставался он у своих товарищей и по студенческому общежитию, и по военной службе, таким, до самой смерти, оставался он и в памяти отца. А для маленькой Ленки он был самым лучшим и желанным человеком на свете. То, что с ним было, что случилось потом на фронте, Сергей Силыч и Елена узнали уже после смерти Аделаиды Агафоновны в Иркутске, где она умерла в больнице на операционном столе от гнойного аппендицита. В это время Сергей Силыч уже работал в Иркутском ботаническом саду за невозможностью развернуть работу своей станции под Суховской и умер после войны, когда Елена кончала медицинский институт.

Весть о смерти брата, смерти не солдатской, трагической смерти Вадима доставил им на третий год войны в Иркутск, поискав перед этим Кушнаревых в Суховской, одноногий, на костылях солдат, находившийся до этого на излечении в одном из госпиталей города. Он назвал себя другом Вадима, однокашником по учебе и по службе. Нашел он Кушнаревых в обветшалой деревянной, но крепкой, теплой, сработанной на сибирский лад из толстых сосновых бревен пристроечке к массивному, обшитому толстенной доской и добротно окрашенному, видимо когда-то купеческому дому на Луговой, робко постучался и сказал: «Я от Вадима… Нет, не от Вадима, а о нем хочу сообщить…»

У Сергея Силыча сердце опустилось, словно перестало работать, когда он услышал эти слова. А Ленка, пятнадцатилетняя Ленка стояла и тряслась в предчувствии ожидаемой беды, прячась за плечо отца.

Солдат, стоя у порога — в комнату он отказался войти, мол, ноги грязны, — расстегнул шинель, вынул из бокового кармана плотно завернутый в черную бумагу пакетик и, не сразу протягивая его Сергею Силычу, проговорил:

— Вот тут все. С сорок второго года его с собою таскаю. Тут все. Письмо, портрет, наша солдатская записочка. Почтой это послать нельзя было. Вот и таскал столько. И ко мне-то еще от другого перешло. Тоже наш парень был. Теперь его нету.

И, вручая пакетик, так посмотрел на Сергея Силыча, что слезы у самого набежали, и, берясь за костыли, отвернулся, сказав:

— Только сейчас не читайте. Я сейчас уйду. Тогда.

И солдат быстро унес себя на своих костылях, словно и не заходил, словно никогда тут его и не было. А когда Сергей Силыч развернул черную плотную бумагу — обертка фотопластинок, потершаяся на сгибах, — среди двух вдвое сложенных листков исписанной бумаги он нашел портрет сына. Величиною он был не больше четвертушки обычного листа писчей бумаги, с потрескавшимися краями, с желтым пятном на уголке, — обычная любительская, но все же хорошая фотография. С нее смотрел на отца и сестру бравый белокурый парень в пилотке и гимнастерке под ремень, парень с веселыми и чистыми глазами.

Потом руки отца коснулись листка бумаги, исписанного почерком сына. Бумажка когда-то была сложена в восемь раз и исписана чернильным карандашом, который Вадим, должно быть, слюнявил. А какая бумага? Из отрывного блокнота в ладонь, и на верхнем краю зубчики. Вадим сообщал: