Василий Титов - Соловьи

В отупляющей и молчаливой тоске проходил год одиночества. Ей уже многое не нравилось на прииске. Однообразный, замкнутый, как ей казалось, круг жизни тяготил ее. Ее раздражали и душевно угнетали одни и те же лица больных, разговоры с ними. Все чаще и чаще сквозь дали проглядывали ей, приходили на память калининские ее родные места, вспоминались знакомые лица. Страшно, до душевной боли тянуло на запад, обратно за Урал, где, казалось, она только и найдет успокоение. Но это была уже болезнь. Название болезни Елена Сергеевна знала: ностальгия — тоска по родине. И неотвратимо, и день ото дня все больше, властно ее стало тянуть домой. А куда домой? Под Ржевом родных никого у нее не было. Два холма на городском кладбище в Иркутске, холмик братней могилы где-то под какой-то Гореловкой — вот и вся ее родня. И родные дали стали ей мерещиться не только по ночам, а и наяву.

На исходе года одиночества пришло от Виталия письмо. Виталий писал скупо и сухо. Письмо его было как приговор его перед ней самому себе. Он писал:

«Я ни в чем не оправдываюсь, вины перед тобой и нашей жизнью с себя не снимаю. Я хотел одним разом поставить жизнь нашу на твердую землю. Ставил я ее подло. Теперь годы, годы, годы, а может быть, и на всю жизнь — один. Я не имею права просить тебя ни о чем. Я по-прежнему к тебе такой же, как был, помнишь, как тогда, в Иркутске? Но подлость, некоторые думы свои я от тебя прятал и тогда! А душу — нет. Выходит же — обманул! Я знаю, тебе такая душа не нужна. Не все у тебя потеряно. Отряхнешься, оживешь. Думай о своей жизни, ищи ее. Я — не ко двору. И чтобы проволочек не было, этим письмом даю тебе право отказаться от меня, право на развод. У тебя еще будет счастье, заживет у тебя все. Прости. И прощай. Виталий».

Она ответила ему письмом коротким и горьким, ответа на которое не получила. Она написала:

«Виталий! В письме твоем все правильно. Но только пойми — счастья у меня никогда больше не будет. Встретит ли нас жизнь — не знаю. Только теперь ты знай: искать меня нигде не надо. Прости и ты. Елена».

Письмо Виталия помогло быстро устранить формальности расторжения брака в загсе. Фамилию свою — Булыгина — на прежнюю, девичью, менять она не стала, решив: «Зачем! Что есть, то уж пусть так и будет. Менять фамилию — прятать за нее свое прошлое. Нет, не надо. Пусть уж все будет, как есть!»

И получив развод, к весне четвертого года службы на приисках, списавшись со своим местным управлением и министерским отделом в Москве, получила Елена Сергеевна, разумеется, не без проволочек, не без бюрократической возни и переписки, означавшей «борьбу за кадры», назначение в неведомую ей область, а потом в неведомую ей Белынь и Медвешкино. Может быть, в последний раз, как ей казалось, оплакала она на Нагорном — где-то возле Амурской дороги — иркутском старом кладбище родные холмики отца и матери, позвала могильщика, оправила их в свежий дерн и, взяв горсть земли в платок с собою, простилась с Сибирью.

Уезжала она с горючей тоскою, как будто покидала вторую родину. На пути завернула она и под старую Тверь, помогли ей найти там и деревню Гореловку, только могилы брата нигде вкруг не было. Долго вспоминали гореловские старики, где тут был застрелен русскими же русский солдат, долго судили, рядили, да и пришли к выводу — такого у них, кажись, тут и не было.

А к средине лета того года добралась Елена Сергеевна до областного центра назначения, потом до Белыни, потом до Порима, а потом уж и осела в маленькой Медвешкинской больничке, окунувшись душой в тишину окружных полей, дубовых лесов и долков. Лучшим из них был безымянный дубовый долок в конце Долгой дубравы, всю весну и лето полный синих, розовых, алых, желтых, голубых цветов, дудников и анисов, птичьего пенья и отрадной тени. В него, когда было время, Елена Сергеевна ходила отдыхать.

Она приехала в Медвешкино тогда, когда уже «на погост черемуху караулить», как сказала об этом Настасья Иванна, ученая медсестра больнички, убрался Прохор Антоныч Бабичев и когда сама медсестра больше заведовала больничкой, чем присланный на время молодой стажер. От нее Елена Сергеевна узнала все, что касается окрестных мест, а больше всего о медвешкинцах, жителях долгого, большого села, разбросанного по разноцветным оврагам.

Всегда бывает: если ничего не знаешь и знакомишься с этим незнаемым и узнаешь все про него впервые, то это незнаемое вначале сильно удивляет.

Елена Сергеевна, поселившись в больничке, побывав вскоре в Медвешкине раза три-четыре, так же как и Павел Матвеич, была очень удивлена тем, что такое село у нас еще существует. Если Павла Матвеича Медвешкино могло чем-то удивлять и приводить к размышлению, то, как мы это сказали, было у него оттого, что он никогда в прежние годы не интересовался внутренней жизнью деревни, не знал ее, даже не стремился знать. Елену же Сергеевну это село удивило своим существованием не потому, что она вообще плохо знала деревню, а потому, что для заселения нельзя было выбрать хуже места.

Люди в этом селе жили характером мягки, добры, покладисты, чистосердечны. Молодежь бойкая, мужчины энергичные, крепкие, а всё во многих, как приметила Елена Сергеевна, была какая-то непонятная ей «чудинка». Особенно эта «чудинка» сказывалась в обхождении, в поведении людей, в их характерах.

Вот сидит Елена Сергеевна в своей приемной в больнице, вдруг баба приходит в больницу с мальчонкой на одной руке, другая занята узелком из тряпицы, и между ними происходит такой диалог:

— К вашей милости.

— Это вы к кому, ко мне, что ли? — спрашивает Елена Сергеевна.

— К тебе, к тебе, родимая, — отвечает баба.

— Голубушка, какая же это я — милость? Ну ладно, с чем же вы пришли?

— А вот с ним, — говорит баба, качнув на руке ребенка.

— А что с ним?

— Да орет, орет, пропади пропадом, орет. Могуты нет, как орет.

— А вы пробовали разобраться, отчего он кричит?

— Да прали́к его знает, отчего он кричит. Я его колочу, а он все орет.

— Ну, покажите ребенка.

Баба сажает мальчонку перед Еленой Сергеевной на стол. Животик вспучен, грудка впалая, дряблая, белая, ножками сучит, язык обложен. Явно глисты. Дать сантонин. Но как ей дать? Сантонин не безвредное средство. Опоит еще. Да и глисты горлом могут пойти. Лучше оставить в больнице.

— Придется в больнице побыть денька два с ним, — бабе Елена Сергеевна.

А баба:

— Ахти! Дак, а мужик-то?! А колхоз-то?! А старики?! А робяты?! Их у меня еще четыре. Нет уж, я у бабки полечу.

И заворачивает малыша, и спешит уже вон, оставив узелок на лавочке. Елена Сергеевна едва фамилию успевает узнать, селение, как баба уже за порогом.

— Узелок забыли! — вдогонку кричит Елена Сергеевна.