Василий Титов - Соловьи

— А это вам, — отвечает баба. — Не осудите, чем можем, по-нашему.

Елена Сергеевна к Настасье Иванне:

— Что это такое, как это назвать?

А Настасья Иванна с усмешкой, готовая рассмеяться, отвечает:

— Это — нос.

— Какой нос? — тревожась, спрашивает Елена Сергеевна. — При чем тут нос?

— А вам несут, носом называется. У них стыдно, выходит, узелок домой нести обратно. Подумают люди, что отказано, с носом, мол, домой вернулась, ни с чем. Старинка!

И успокаивает Елену Сергеевну:

— Не беспокойтесь вы, пожалуйста. Прохор Антоныч иначе делал. Он в сельсовет все эти носы отсылал и требовал, чтобы за это людям выговаривали. Сейчас что! Вот годов двадцать пять назад было. Все волокли. Сейчас редко кто. Отучил Бабичев.

И Елена Сергеевна, расспросив Настасью Иванну, где живет эта баба, у какой она бабки полечить малыша собирается, одевалась попроще да и отправлялась вслед за бабой на село.

А то ввалится мужчина, пожилой, идет — весь согнулся, и к ней:

— Вот к вам, беда у меня.

— Что такое?

— Да вот анбар крыл, так с самого канезька текнулся на колоду, бок зашиб.

— А ну, покажите.

Пришедший снимает рубашку, поворачивается зашибленным местом, Елена Сергеевна видит: кровоподтек от плеча до бедра, синяк весь бок покрыл, явно — ему лежать надо, не вставать, даже растирание нужно, компрессы.

— Это когда ж у вас случилось?

— А третёва дни, под вечер.

— И что же не вызвали меня, почему пришли, не сообщили?

— А чего там от дела отрывать, — ей пришедший.

Елена Сергеевна ему покой прописывает, мази дает, а пришедший, одевшись, ей:

— Дак, может, мази-то и не нужны? Неколи ими мазаться. Попарюсь в бане с мятой — и пройдет. Спасибо за доброе.

И уходит.

Очень удивляла Елену Сергеевну эта простота. «Я и в Сибири, в глухих местах таких-то не встречала. А тут, в глубине России, еще такие водятся», — размышляла она.

И село, историю которого она не знала, и народ, который как и отчего сложился таким характером, все больше и больше волновали ее, и она положила себе правилом — как можно скорее, как можно быстрее ознакомиться с Медвешкином.

Попервоначалу ей было трудно разбираться в так называемых «улицах» села. Никаких улиц в привычном смысле этого слова в селе не было. Пятнадцать — двадцать изб по одну сторону оврага, пятнадцать — двадцать изб по другую на полторы, две версты ниже. А это выходит — Самодурка и Чёртовка. Чтобы от Самодурки добраться до Чёртовки, обходи глинистый овраг — отвершек, что залег прямо за домами, а потом переходи «головной» овраг. А пойдешь через «головной» сразу, так на той стороне, где Чёртовка, перед самыми избами глубокий, похожий на щель, тоже отвершек залег. Начнет искать в Чёртовке больную, а ей говорят: «Ищи на том конце, за буераком». И разумеется, все эти «улицы» давно были переименованы сельсоветом тут же прямо после революции, и назвали улицы эти и Первомайской, и Овражной, и Октябрьской. А вот, поди же, в обиходе у медвешкинцев все по-старому «кличутся» — Чёртовка, Самодурка.

Елена Сергеевна на своем настаивала, когда искала нужную ей «улицу».

— Мне не Чёртовка нужна, — говорила она строго, — а Нагорная.

— Так это одно и то ж, — отвечали ей. — Мы по-старому, по привычке.

И вот от этого было много у Елены Сергеевны путаницы разной с розысками адресов больных по первому времени. И не раз уже она думала: «Советские люди, живут по-советски, а все от своего старья отделаться не могут. Ведь в нем, в селе-то, пять тысяч жителей, около тысячи дворов, не менее тысячи школьников разных возрастов. Чтобы добраться до одной Топорихи или Агапова, полдня нужно потратить. А они еще — Самодурка, Чёртовка!»

Успев побывать не раз в Романовке и Козловке, побывав в лесничестве и ближнем селе от него — Сентяпине, в этих крепких, уже давным-давно хоть и на старый вид, но прочно и хорошо обстроившихся селах, Елена Сергеевна только диву давалась, сравнивая эти села с Медвешкином. И в Сентяпине, и в Козловке, и в Романовке — люди горделивые, сдержанные, веские такие, от них не услышишь и слова, чтобы оно как-то безразлично к характеру их прозвучало, чтобы стариной от него какой шибануло. В Медвешкине не то. Говорят так, будто о гордости своей, о своем внутреннем содержании никогда не думали. Самодурка! Чёртовка!

Вначале Елене Сергеевне казалось, что в Медвешкине «праховый» народ живет. Но чем больше узнавала она о жизни и быте поселян села, тем чаще приходила к выводу, что жителей его обошли какие-то милости. Ребята начальных классов учились в старых, приземистых четырех школах, поставленных там и сям еще при Несторе Шарове. Две школы для учащихся старших классов еще при нем были собраны из двух больших сосновых добротных церквей, какие в этих местах ставила когда-то многочисленно богатая местная церковная епархия. Был в одном конце села переделанный из служебного помещения Пафомовым простецкий клуб с неплохой библиотекой тысячи в полторы книг, собранных усердием преподавателей и учителей школ. Ребята в школах учились хорошо, и молодежь вся оставалась на месте после окончания школы. Даже солдаты из армии всегда все возвращались домой. На работу медвешкинцы пойдут — смотреть любо, работу так и рвут, так и кипит она у них, и никакого начальства указующего им не нужно, чтобы работа была сделана.

В Белынском районе почему-то всегда с усмешкой говорили про это село, называли его «обойденным». Но почему-то начальствующие сами же и удивлялись и многочислию детей почти в каждой медвешкинской семье, и тому, что мало, очень мало кто «сбёг» из этого села. Правда, отмечалось, что из Медвешкина не то чтобы там в областное руководство или в науку, а даже в районное руководство никто не выдвинулся и нигде видного места не занял. Отмечалось, что там народ как кончит школу, так никуда и идти не хочет и начинает скоро жить «по-мядвешкински», как, подражая говору медвешкинцев, шутили в районе. Но зато где трактористов, механизаторов, техников ищут для своих хозяйств, — в Медвешкине и механизаторы, и трактористы, и техники всегда все свои. Этим наукам медвешкинские ребята поучиться любят. Да и другая правда закрепилась за селом, правда, что лучше, покладистее, душевнее, работящее народа вокруг было поискать.

Эта пестрота характеров, склада жизни, быта медвешкинцев, которая Елене Сергеевне была вначале непонятна и шла вразрез с ее былым представлением о жизни советской деревни вообще, как-то сразу объяснилась ей, когда однажды, придя в дом Кирилла Васильича Пафомова, который уже тогда леживал частенько подолгу в кровати, мучимый ревматизмом и сердечными приступами, и узнав, что он-то и есть председатель большого объединенного медвешкинского хозяйства, спросила его: