Василий Титов - Соловьи

И, как полагается, первым делом был вскрыт милицией хлипкий, но застекленный железный врачебный шкаф, стоявший в приемной комнате стоматолога. Из этого шкафа в присутствии понятых и были извлечены все золотые накопления Булыгина.

А сколько бессонных ночей просидел стоматолог за работой за этот песочек и над этим песком! Отработав какие-нибудь коронки, примерив их к гипсовым оттискам, он вдруг откладывал за полночь работу, доставал свой мешочек из железного шкафа, насыпал горстку песку на чистый листок бумаги, клал на стол и подолгу рассматривал песчинки через лупу. А куда он уносился тогда грезами? В Москву? Конечно же, в Москву! Он мечтал о том, как купит в столице квартиру, заведет хорошую мебель, хорошее радио, телевизор — они, телевизоры, стали тогда уже у нас появляться, — может быть, автомобиль, костюмы, побольше костюмов! Он видел уже, как будет ходить с Леной в театры — в Большой театр, в Малый театр, на концерты, а на плечиках Лены на очень хорошем пальто будет лежать камчатский голубой песец.

А жену Булыгин любил. Любил какой-то такой любовью, которую называют «тихой», в которой у него все было отнесено куда-то на «потом», на «после», а сейчас только просто жить, работать, скопить, «чтобы вырваться».

Лена жила с молодым Булыгиным, осененная еще той первой, не омраченной ничем, любовью, когда ласка, доверчивость, восторженность, влюбленность каждочасная были неписаным законом прямого общения, когда ничто другое, кроме этого, не лежало на сердце, не было в голове, и все шло так естественно, как всегда кажется в молодости, что все так и должно быть на всю жизнь.

Ей и в голову не приходило, что муж ее делает что-то нехорошее. Домашняя практика! Что же, раз не управляется один стоматолог, а он же и техник в амбулатории, так надо же как-нибудь людей врачевать? Она видела, как много по вечерам и ночам работал муж, и благословляла его это разумное упрямство, объясняя его, конечно, и тем, что надо же становиться на ноги и подзарабатывать, раз это честно дается. О золотишке, о приобретательстве мужа она ничего не подозревала потому, что никогда золота у мужа не видала. Да если бы и видала, она не придала бы этому никакого значения. На прииске она уже не раз слышала разговоры и рассказы местных жителей о плате за разные услуги песочком. Что же, если бы Виталий и имел его, она предложила бы сдать его от греха в контору прииска, не связываться с такими пациентами, что золотишком платят, хоть по неопытности и молодости все же ничего преступного во всем этом не видела, а о делах мужа ничего не знала.

Она также ничего не знала и о малиновой бабе, появлявшейся у них в доме, потому что работала участковым врачом, иногда по неделе и более не бывала дома, разъезжая в любую погоду по приисковым точкам, забираясь иногда даже на кочевые эвенкийские стойбища на собаках и оленях, когда охотники узнавали по «длинному уху», где «дохтур» пребывает, и, перехватив, увозили ее срочно то к роженице, то к умирающему, то к побитому оленями или получившему нож в спину в какой-нибудь родовой или сутяжнической драке.

Возвращалась она часто и обовшивевшая, и обмороженная, и в исхлюстанной одежде. И тогда — о, какое это было счастье! — сходив в баню и переодевшись во все чистое, встретить на пороге мужа, наговориться с ним досыта и лечь в теплую, не одинокую кровать, думая: «Какой он у меня хороший, езжу, болтаюсь черт те где по неделям, а он ждет, работает и рад, как приеду, будто я невесть какая замечательная. А между тем от таких, кто дома не сидит, мужья-то часто и уходят». Но никакой трещины, никакого намека на недовольство Виталием не было, не возникало, и она, благословляя судьбу, любя мужа, никогда не любопытствовала, на кого он вечерами и по ночам работает и сколько берет за это.

И вдруг страшный удар обрушился на нее, на ее счастье. Когда спустя три дня после того, как Виталий угодил под стражу, вернулась она по грязной весенней дороге на приисковом тракторе с санным прицепом домой, в доме не были протоплены даже печи. Прибежавшая откуда-то Анисья рассказала все по порядку, как было, и принялась топить печи. А у Елены Сергеевны сразу подкосились ноги, и она навзничь, как стояла, так и повалилась на промерзший уже в кухне пол.

Виталия судили за стяжательство. Не за кражу, не за тайное расхищение, не за спекуляцию — за стяжательство. Прямо с суда и увезли его с прииска.

Елена Сергеевна поднялась с постели только через месяц после того, как увезли с прииска Виталия. Поднялась — и почувствовала себя сразу круглой сиротой. По хорошей сибирской привычке помогать человеку не сочувствием, а делом, сослуживцы дали достаточно времени, чтобы ей вылежаться, сердцем отойти и вернуться к работе. Работу ей дали на стационаре, поездки отпадали. Люди, окружавшие ее, привыкшие к самым тяжелым невзгодам и суровостям жизни, понимали ее, ни одним словом, намеком, жестом не напоминали ей о том, что с нею случилось, в каком состоянии она находится, недоделанное ею часто выполняли сами, согласные с тем, что и с каждым может случиться плохое.

Все же Елена Сергеевна написала письмо в город, в свое управление, в котором ставила в известность начальство о случившемся с ней и спрашивала, намерены ли ее оставить на прииске на работе. Ответ пришел, что возражений таких не имеется, и Елена Сергеевна успокоилась на время.

Еще год жизни на прииске прошел в молчаливой одинокой пришибленности, в обдумывании поступка мужа, в оправдывании и обвинениях его. Но так ли, иначе ли, Елена Сергеевна все же оставалась одна. Поступок Виталия она ненавидела всей глубиной своей души. Ненавидела больше не потому, что он был нехорош, чужд ей по существу своему, а больше всего потому, что ей уже казалось — за золото он мог продать и все, что угодно, другое. Болезненное состояние души, нервическая работа мозга — все говорило ей, что и она сама этим поступком мужа уже… уже как бы проданная. «Ведь он должен был знать, что за это бывает, — думала она. — Если бы он любил меня, он бы помнил, что золотишко это — опасность, опасность для нашей жизни. Ведь он знал, что я его любила. Ведь он знал, что, попадись он со своими сделками, лишит меня счастья, любви моей, всего. Что это, как не предательство или не продажа?»

Не знала Елена Сергеевна, что Виталий никогда так худо не мог думать ни о ней, ни о себе, ни об их общей жизни. Молодой человек подличал из других побуждений; она их не знала. Молодой человек из Минусинска, с детства воспитанный на рассказах о Синем Шихане, о золотых россыпях на ленских и бодайбинских речках, о фарте золотоискателей, верил в свой фарт, в свое счастье. Одной рискованной удачей хотел он поставить и ее и свое счастье «на твердую землю», чтобы потом, устроившись, жить, просто жить! Ему всего-навсего нужна была Москва, квартира в Москве, малость хороших удобств! Песцы и прочее — это тоже, как малость, для Лены. Он только об этом думал. Елена Сергеевна ничего об этом не знала.