Василий Титов - Соловьи

Но вот и война кончилась, а Лёвик все не откликался. Но вот и с фронта все пришли, а Повидлов все берег под подушкой бутылку и все ждал сына.

Так сложилась судьба Христофора Аджемыча. Гондурасов долго помнил его слова: «У меня все странное. И фамилия, и имя, и отчество, и даже судьба».

Первые две-три недели, поселившись в доме Повидлова, Головачев ничего не знал о нем и не находил необходимым что-либо узнавать. «К чему это знакомиться, — подумал он. — Чем меньше знакомых, тем лучше». Также он решил ничего не сообщать Повидлову о себе.

А на новую службу Павел Матвеич встал, как часовой на границе, — все по форме, и винтовка заряжена. Вставал рано, приходил поздно, обедал в райкомовской столовой или там, где заставало дело, но ночевать ехал каждый раз к себе.

Первые поручения Промедлентова были самые несложные. Был случай кражи белья в детдоме, пришлось разыскивать угнанную у райпотребсоюза телегу с бочковой клейкой водкой, в одной из деревень забрать самогонный аппарат и оформить дело в суд на самогонщика. Со всем этим Головачев справлялся вполне профессионально, и Промедлентов оставался им доволен.

Но скоро он вызвал его к себе в кабинет с очень озабоченным видом и, не позволив стоять, а усадив подле себя, начал беседу так:

— Дело сугубо затянувшееся, но для нас с вами беспокойное. Тут в одной деревне живет один лейтенантик, военный, калека. Гондурасов по фамилии. Поэт, там, художник, все прочее. Даже в нашей газете стихи его напечатали, по радио передавали. Ну, все это не наше дело. Наше дело в том, что у него пишмаш имеется. Это должно нас беспокоить. Адрес возьмите у секретаря. Проверьте все, составьте на бумаге, доложите.

Головачев как штык встал перед ним, когда Промедлентов сказал:

— Все, идите!

Повернувшись совершенно по-военному и так, что каблук о каблук стукнул с красивым звуком, он вышел. Он вышел и спросил у женщины, сидевшей за машинкой в соседней комнатке, адрес Гондурасова, фамилию которого мгновенно запомнил.

Секретарша не была похожа на работника учреждения. Эта довольно пожилая женщина походила видом больше на сельскую учительницу, увлеченную библиотекаршу, регистраторшу из больницы. Головачеву она не понравилась, а он ей. Она медленно встала с места, открыла дверцу несгораемого шкафа и, хоть и без этого знала, где живет Гондурасов, сверилась в толстой позатертой папке. Медленно положив ее обратно в несгораемый шкаф, она так же медленно сообщила ему название селения, имя, отчество, возраст и деловито села к машинке.

Справившись, далеко ли это, Головачев тут же вышел на улицу и зашагал на село. Время было под осень, моросил дождь, дорога обмокла и осклизла. Головачев шел по ней, ни о чем не думая.

Гондурасова он застал дома и допросил по всем полагающимся правилам. Головачев вошел в избу тогда, когда Егор Гондурасов сидел за деревенским столом в красном углу избы и печатал что-то на машинке. В тот момент, как Головачев широко открыл дверь и шагнул через порог, Гондурасов, как показалось Головачеву, испуганно выдернул из машинки лист бумаги, скомкал его, бросил под лавку и поднялся, недоуменно поглядывая на человека в шинели.

Головачев сделал все по форме. Назвался, кто он, назвал фамилию. Он допросил озадаченного Гондурасова так, что тот рассказал, кто он, зачем он здесь, почему не служит и не работает, откуда у него машинка, что он на ней печатает, с кем знаком на селе и в райцентре. Спросил Головачев даже об учреждениях и адресах людей, которых посещает, и был очень удивлен, что Гондурасов бывает у своего знакомого как раз в том самом доме, в котором он живет и сам.

Словом, он узнал не больше того, что знал уже сам Пармен Парменыч. А под конец решил проверить документы Егора Гондурасова. Все оказалось так, как нужно в них. Удивило Головачева только то, что портретное сходство лица Гондурасова мало вязалось с изображением на фотокарточках и в паспорте, и в военном билете, хоть все равно Гондурасова с изуродованным страшными шрамами лицом можно было узнать и по этим фотографиям и никогда ни с кем не перепутать. На карточках было молодое красивое лицо с чуть орлиным носом, красивой резьбою губ и ноздрей, ясным, молодецким взглядом. Головачев же видел перед собою лицо изуродованное и некрасивое.

Перед самым уходом Головачев ловко нагнулся, подхватил под лавкой скомканный и брошенный Гондурасовым лист бумаги, разгладил его молниеносно на ладони и прочитал:

— Стихи? — спросил он окаменевшего, с чугунным лицом Гондурасова и заметил, как у того подрагивают в плечах руки.

— Стихи, — мрачно и отворачивая изуродованную шрамами половину лица, отвечал Гондурасов. Головачев распрощался и вышел. А утром следующего дня Промедлентов читал уже то, что просил изложить на бумаге своего нового помощника.

— Как?! — возмутился он вслух, читая записку Головачева, когда дошел до «несоответствия лица и фотокарточек» на военном билете и паспорте Гондурасова. — Что это за маскировка еще?

Однако, как быть дальше, Головачеву он ничего не сказал. Он вызвал к себе начальника паспортного стола и долго и шумно с ним разговаривал.

А Головачев следующим днем, шагая через деревню, где жил Гондурасов, зашел к нему и сказал:

— Ты, парень, сволоки машинку в комиссионку или продай кому-нибудь.

— И то хочу, ненадобна становится, — отвечал ему Гондурасов. — Подаюсь в город искать счастья.

А через две недели Аким Равнов получил от него письмо с просьбой «взять под свое высокое крыло» его картины и сохранить их от тетки, которая ничего в этом не понимала и не одобряла художнические устремления племянника.

Из письма Равнов узнал, что Егор Гондурасов поступил учиться в одно из московских художественных училищ, живет в общежитии. Равнов пожелал ему счастья. Обо всей этой истории он рассказал подробно Андрею Андреичу. Тот, выслушав и зная почти всю эту историю о Гондурасове, расспросил, где и как он устроился, а потом, черкнув что-то себе в блокнот, сказал Равнову:

— Комиссарит товарищ Промедлентов, комиссарит. И не скоро, должно быть, уймется.

И замолчал, протянув, прощаясь, руку Равнову.

Позднее, много позднее, чем произошли разные приятные и неприятные события и в районе, и в личной жизни Головачева, этот случай с Гондурасовым он назвал самой «забавной» и самой «скверной» своей «операцией». Но все же это было много позднее. А до этого еще с год он стоял как штык на своей службе у Промедлентова, смутно догадываясь, что делает что-то не то. Ему часто вспоминались фронтовые годы, он сопоставлял и годы эти, и свои дела в этих годах с тем, что делал сейчас, и ему казалось, что он прозябает. Но ни видом, ни словом Головачев не подавал никому почувствовать это. Промедлентов его никогда ни с чем не торопил, относился к нему с уважением, поручения давал легкие, и, видимо, потому, что иных не было.