Василий Титов - Соловьи

Он и впрямь угостил тогда Головачева такими маринованными сливами, что Головачев долго вспоминал, где он такие едал, да так и не вспомнил. Но это было позднее. А в этот первый приход он увидел старика у маленького столика под незанавешенным окошечком. Он сидел, пил чай из большой голубой чашки, на коленях у него лежала гитара.

— Извините, — сказал Головачев. — За вопросом к вам. Вот втемяшилось в голову, спать не могу — что такое рабатка и рустика. Есть энциклопедия, а на эти слова тома нет.

Старик поставил аккуратно свою голубую чашку на блюдце, снял гитару с колен, поставил ее на порожний стул, оперев грифом на спинку, и тогда ответил:

— Рабатка-то что такое? Да вы садитесь, садитесь вот сюда. Рабатка — это французское слово, означает оно узкую цветочную грядку по бокам садовой дорожки.

И премило улыбнулся.

— А рустика, — продолжал он, — так это облицовка внешней стороны стены четырехугольными, неотесанными или грубо отесанными камнями.

И опять он премило улыбнулся.

— Только и всего? — спросил разочарованно Головачев.

— Только и всего, — отвечал кротко Христофор Аджемыч и спросил: — Не хотите ли чаю? — И, кротко улыбаясь, добавил: — Дам и варенья.

Старик Головачеву понравился, он сказал ему:

— Чаю не хочу, спасибо. А вот понять не могу, откуда у меня эта чертовщина взялась? Рабатка да рабатка, замучила, проклятая.

— Бывает, привяжется какое-нибудь слово ни с того ни с сего, так и замучает. А чаще всего это бывает от переутомления и от нездоровья. Вы здоровы, температуру не мерили?

— Нет, не мерил, — сказал грустно Головачев, — да ее и нет у меня.

И встал, сказав:

— Пойду к себе. У вас нет ли хорошей книги, не нудной, не романа. Философское что-либо?

— Вы не знакомы с воззрениями материалистов Древней Греции? — спросил Повидлов и, отдернув занавеску с полки-стояка у стены, достал красивый томик в тисненом переплете. — Прочтите, — продолжал он, подавая ему книгу, — увидите, как медленно и путано, но ощущая хорошо истину, люди пробивались к материализму. Главное — свежо и не нудно.

Головачев взял книгу, распрощался, ушел. Но читать книгу он все же долго не мог. Какой-то внутренний озноб он чувствовал в себе, какое-то неясное беспокойство. В голове все возникали неясные, безответные вопросы о своем житье-бытье и о своем будущем. Размышляя об этом, он уже чувствовал сейчас неясную, но большую душевную усталость, недостаточность, неполноценность своего существования и уснул со странной, больной мыслью: «Сколько можно прожить на свете?»

Второе посещение Головачевым Повидлова, которое состоялось вскоре, было иного характера. С неделю пробыв в районе, нарочно не торопясь в райцентр, к Промедлентову, Головачев вернулся на квартиру несколько успокоенным, посвежевшим, и ему пришла в голову мысль проверить то, что так ли уж энциклопедичны знания Христофора Аджемыча. Для этого, заготовив два слова, вычитанные им в энциклопедии на литеру «С», он постучался к нему вечером и чуть ли не с порога спросил:

— Скажите, что это такое за слова, опять привязались, — сатурналии и сатурация. Ей-богу, покоя нет, за мной ходят.

Старик и на этот раз сидел у окна у своего чайного столика и, ничего не подозревая, так же с милейшей улыбкой отвечал ему:

— Сатурналии, э, вы садитесь, вот сюда садитесь, сатурналии по-латыни буквально означает — сборища, разного характера сборища, а особливо единомышленников для пьянства и прочих греховных дел. Еще это праздники в Древнем Риме в честь бога Сатурна. Что же-касается сатурации, то это по-латыни просто-напросто — насыщение.

И предложил:

— Не желаете ли сатурации? — указав на чайник, хлеб и масло в масленке на своем столике.

Головачев, пристально и испытующе смотревший на него, вдруг смигнул и ухмыльнулся, удивившись ответу Повидлова — все так, все правильно, почти так и в энциклопедии, и рассмеялся. А старик, догадавшись, что его испытуют, вгляделся в Головачева, погрозил ему пальцем, сказал:

— Нехорошо, молодой человек, нехорошо. Вам жениться надо.

Головачев было вспыхнул, в струнку вытянулся, но Христофор Аджемыч, и это заметив и хорошо себе уяснив движение Головачева, все же настоял:

— Садитесь, садитесь. Будем беседовать.

Головачев сел. А старик, отодвинув от себя чашку, так заговорил:

— Конечно, в чужие дела вмешиваться не след. Но что плохого я вам предложил? Семья и для ответственного работника — дело жизни и большого смысла. Зато сколько доброго от того человеку, ежели он женат, ежели у него семья. Главное в том, что такой человек более организован, более спокоен и лучше к делу привязан.

Когда Повидлов говорил эти слова, Головачеву казалось, что видит старик его насквозь, между тем как сам Христофор Аджемыч думал то же самое, размышляя: «Эх, хоть ты и сила, и я уже о тебе кое-что узнал, а все же ты юнец, я тебя насквозь вижу, все твои выкрутасы оттого, что ты не женат. Вот женись, тебе лучше будет».

И спросил:

— Вы не согласны?

— Боюсь жениться, — отрубил шутливо Головачев. — Женщин не знаю.

— А что их особенно знать-то? — продолжал Повидлов. — Женщина во все века — женщина. Женские дела да женские разговоры во все века были одни и те же. Чисто женские дела и разговоры были и тысячу лет назад, и еще столько же, если не больше, и вперед будут. Больше всего молодые мужчины, кажется, этого и боятся, то есть некоторого постоянства женского. А вы не бойтесь.

Головачеву немножко неприятно стало оттого, что старик нащупал в нем вот это самое внутреннее его и то, что мир для себя у него неустроен, что старик это все видит насквозь, и разом пресек этот разговор, сказав хитренько улыбавшемуся из-под усов Повидлову:

— Не надо об этом! Лучше скажите, что это вы — китайским занимаетесь?

И он указал на небольшую книгу с иероглифами на обложке, что лежала на одном из столов.

— Взгляд-то у вас какой, батюшка, дальнобойный! — удивился Христофор Аджемыч, взглянув на книгу, что от него лежала на столе на расстоянии пяти-шести метров. — Ну и зрение!

А затем, надев очки в свободной, еще не совсем стершейся золотой оправе очки, которые он пуще всего берег от порчи и потери, очки, прослужившие ему уже лет двадцать пять и купленные задорого когда-то в Москве, он подошел к столу, взял книгу на ладонь, словно взвешивая ее, сказал:

— Это японская книга, стихи, знаменитая книга песен Ямато, японских песен. Читаю помаленьку, перевожу, сличаю с другими образцами народного творчества.

— Японские стихи? — удивился Головачев. — И ничего? Хорошие?

— Видите, — сказал в ответ Повидлов, — в данном случае мы имеем дело с особым родом стихов японской поэзии, с та́нка. Танка по своему происхождению — явление народной жизни, вроде как наши частушки. Они сочинялись — и сочиняются и теперь — большей частью неизвестными авторами и по всякому случаю. Но всегда это короткое — из пяти строк, из тридцати одного слога — стихотворение и всегда лирическое. Многие танка изумительное сочетание мысли и чувства и, говорю, по своему истоку близкие, вернее, такие же произведения почти всегда неизвестных авторов, как и произведения наших неизвестных авторов — частушки.