Василий Титов - Соловьи

Выполняя эти поручения, Головачев не раз уже задумывался над тем, не чудит ли Пармен Парменыч? Уж очень многие из них были несерьезны, ни по одному из них нельзя было сделать ни одного серьезного вывода. Пармен Парменыч начинал ему уже чем-то не нравиться, даже больше — смотреть он на своего начальника начинал с определенным недоверием.

И все это долгое и нерадостное для себя время Головачев жил очень одинокой, почти затворнической жизнью, все словно чего-то ожидая от завтрашнего дня. Возвращаясь из района, он забирался к себе, в пустые свои две комнаты, читал энциклопедию, вернее, несколько разрозненных томов старой Брокгаузовской энциклопедии, оставленных почему-то при отъезде Текучевым, всегда в одно и то же время ложился спать. Иногда он выходил на кухню что-либо постряпать и почти всегда заставал в ней Повидлова. Знакомиться ему со стариком не хотелось, но познакомиться пришлось лишь потому, что старик был ему все же сосед. Иногда, когда Головачев был дома, Христофор Аджемыч стучал к нему в дверь, предлагал воспользоваться растопленной им на кухне плитою, мол, не сварить ли что или не нужно ли чайку погреть? Такими мелкими услугами Повидлова Головачев иногда пользовался.

Жизнь Повидлова текла так же, как и прежде, но старик стал выпивать. Всегда можно было знать, когда он на работе и когда дома. Если в положенный час по селу или из домашнего репродуктора раздается его голос, сообщающий, что «увертюра не всегда является вступлением к опере, а может быть самостоятельным произведением», это значило, что старик трезв, в ударе, дома будет часам к десяти вечера. И почти всякий житухинец, если был в это время на улице, ускорял шаг, потому что знал: сейчас старик поставит на проигрыватель такой подбор пластинок и так поднесет отрывки из увертюр, что не скоро дождешься такого концерта и из большого города.

Пластинки граммофонной записи Повидлов заказывал через райпотребкооперацию или ездил сам в областной центр за ними, часто тратя половину своего заработка на них, добавляя ее к той скудной сумме, которую отпускал на это райкультотдел. Надо сказать, что к музыке житухинцев Повидлов приучил прочно. И к своему немножко слащавому голосу, без которого житухинцы скучали и говорили, когда он не вещал: «Что-то наш Джем Повидлыч молчит сегодня? Не заболел ли старик?»

Когда же по вечерам репродуктор молчал, всегда можно было сказать, что старик сидит дома. В такие дни он что-либо писал, читал или, поставив четвертиночку на стол, которую покупал изредка в раймаге не таясь, в открытую, выпивал по рюмочке, закусывал, как чеховский врач Андрей Рагин, соленым огурцом и начинал рассуждать сам с собою. В эти часы он на два поворота ключа запирал свою дверь и, если к нему кто-либо приходил и стучался, отвечал неизменно одно и то же:

— Не могу принять, болен. У меня инфекция, грипп, боюсь заразить.

В такие часы пускал к себе он только Акима Равнова, который приносил новости и моченые яблоки, очень любимые Христофором Аджемычем.

Эту странность запираться надолго на ключ даже днем и забирать в такие дни к себе в комнату до утра с кухни «поганое» ведро, так что умыться не над чем было, Головачев скоро заметил, но особого значения не придал этому, считая Повидлова хозяином ведра. Разгадал он эту странность Повидлова много позднее, когда сошелся с ним ближе. К Головачеву же в первый год никто, кроме Промедлентова, не заходил. Да и Пармен-то Парменыч был всего два-три раза. Приходил он к нему как бы посумерничать, пускался в теоретические разговоры, но на темы отвлеченные, вроде такой: будет ли человек в космосе или нет, будет ли побеждена старость, и так далее, и тому подобное. По уходе Промедлентова Головачев ложился спать с тупой болью в голове. «Старый болтун, — думал он про себя, рассматривая мысленно Промедлентова, — отсебятник и выдумщик. Вряд ли кому нужна такая его работа? Неужели и в других местах есть такие? Вряд ли!» И полное недоверие накапливалось у него в душе против Пармена Парменыча, и часто ему не хотелось его видеть.

И Головачеву стало совсем скучно. Все чаще и чаще его стали интересовать, а зачастую и тревожить хозяйственные дела района.

Житухинские аборигены по всем деревням и селам жили трудовой, напряженной жизнью, в которой на каждом шагу было не мало лишних помех, порою просто неурядиц, а зачастую таких непонятных явлений, от которых голова кружилась.

«Почему, — думал он, — в районе каждый год планируют беспрерывный рост поголовья свиней, а как приходит осень, оказывается, что свиней кормить в зиму будет нечем, и свиней, недорастив, пускают без сожаления поскорее в продажу».

«Или вот еще, — задумывался Головачев, — почему область каждогодно спускает такой план, а Годин его по колхозам разверстывает, по которому полагается сеять на житухинских полях яровую пшеницу? Она же здесь дает очень низкие урожаи. А озимую, урожайную пшеницу и рожь сеять им запрещается. Странное явление!» — размышлял он.

Если Головачева такие вопросы интересовали, то Пармена Парменыча это нисколько не трогало. Головачев очень удивлялся этому. И он уже начинал задумываться над тем, что то ли он делает, за свое ли дело взялся и как ему быть дальше? Напрямую, в открытую с людьми он не сближался, лелея тайную надежду, что рано или поздно жизнь его изменится, куда-то в другую, лучшую сторону пойдет. Но сейчас он знал, что иного выхода у него нет, как служить здесь и делать то, что делал. Надо к тому же сказать, что в районной, обыденно-районной жизни был он все же новичок, жизни он этой не знал, да и не любил ее, потому что не любил он также и свою Обоянь, в которой родился и вырос. Обоянь, конечно, не чета Житухину, Обоянь — город, хоть и районного значения, но все же город, и не плохой. Но как и в Обояни, так и здесь жизнь шла всюду одинаково: от посевной до посевной, от уборки до уборки. Даже если бы жил в Обояни, то и там бы скучал Головачев. Но Обоянь, соловьиная Обоянь ему еще больше не нравилась тем, что он был выходец из нее, а на такой должности в Обояни, в какой был он сейчас в Житухине, появиться он ни за что не захотел бы. Как же! Там, хоть и после войны, столько осталось знакомых и знаемых, что те, помня его устремления и наклонности во что бы то ни стало кончить московский вуз, сказали бы: «Метил в кого-то, а попал в ворота».

В Обояни своей Головачев побывал вслед за тем, как распрощался со службой на Западе, а вслед за этим встретился в Москве с Баблоевым. Что же, городок как городок! Но к этому ли стремился Головачев? Он и предложение Баблоева принял как явление временное, надеясь в дальнейшем пробить себе дорогу к лучшему устройству через, как ему возможным казалось, свой внутренний рост, даже через какую-то деятельность.