Василий Титов - Соловьи

— Но как это получается, что вы здесь находите параллель? — спросил живо и с участием Головачев.

— Параллель тут только в одном, — отвечал Христофор Аджемыч, — что как танка, так и частушка — явления творческого духа двух далеко живущих друг от друга народов. Эти народы не одиноки. Например, у таджиков есть очень близкий по форме к нашим частушкам род произведений — рубаи. Оригинальное стихотворение из четырех строк, больше ничего. Но всегда надо помнить, читая и частушку, и рубаи, и танка, что это всего лишь душевное украшение, что это не идея, не смысл, а только настроение, только намек на чувство, родившийся мгновенно или почти мгновенно и положенный сразу на струны сердца. Вы знаете, совсем недавно я здесь записал целый цикл частушек, в которых все связано с малиной, ягодой малинкой. А вчера иду и опять слышу — деваха в том же дворе поет новую частушку про ту же малинку. Хотите, спою?

И Христофор Аджемыч потянулся к гитаре.

— Нет, подождите, — остановил его Головачев. — Вначале пускайте ваши танки. А частушки потом. Танки тоже поют?

— Может быть, и поют, — отвечал Повидлов, — я еще не знаю. Но японская народная музыка — это особого рода музыка, с которой мне не справиться. Я просто прочитаю вам несколько танка. Перевод не мой, не помню чей, но сделан исключительно точно.

И он стал читать тем своим любующимся словом голосом, каким читал свои комментарии и к музыке, и объяснения к песням, и даже стихи многих поэтов, которые любил вкраплять в свои комментарии и объяснения.

— Вот, читаю, — сказал он и начал:

Не прелесть ли, а? — спросил он Головачева и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Еще танка, такая:

Или вот еще одна, — продолжал Христофор Аджемыч, потирая лоб, вспоминая мучительно, а когда вспомнил, то прочитал:

Каково? Каково? — восторженно спрашивал Головачева Христофор Аджемыч.

А тот задумчиво глядел куда-то в темное, незанавешенное окно и молчал. Вдруг он очнулся и сказал:

— Я в этом мало что понимаю. Но ничего, нравится. Только какая же связь с частушками?

— Да не та ли же сила, не тот ли минутный, даже секундный блеск сердца заложен и в наших частушках? Блеснет только, а в сердце, как от приятной мгновенной искры, след остался. Ну вот хотя бы эта новая частушка о малинке. Поглядите, сколько в ней прелести.

И Христофор Аджемыч, сняв гитару со стены, ловко вскинул ее на руки, взял аккорд и каким-то очень хорошим, «частушечным» голосом, на лучший частушечный мотив, перебирая струны, запел:

Или вот еще пример, — не переставая перебирать струны, проговорил Повидлов, — все из того же двора. Тоже вчера слышал и записал.

И он, еще более варьируя голосом, вливая в слова песенки задушевность, спел:

И я уверен, — заговорил Повидлов, — что сочинитель их — она, эта деваха из дома номер шесть по Западной улице. Но я также уверен, что скоро ее эти песенки если уж далеко не уйдут, то у нас-то петься будут, они скоро станут ничьими. А от этого у них двойная прелесть потому, что по безымянным произведениям судят о талантливости жителей, даже народов.

— Только я не могу понять, — сказал Головачев, — как при современном развитии письменной поэзии может жить еще частушка? Непонятно, почему она не вытесняется стихами больших поэтов?

— Для этого надо писать так хотя бы, — отвечал Повидлов, — как писал Некрасов. Вы знаете песню «Коробочку»? «Эх, полна, полна коробочка», помните? Это из некрасовских «Коробейников». Давно коробейники-то были. А песня все поется. Если поэт не нашел ключа к душе народа, если он не выразил его сокровенных чувств, то такие песни народ петь не будет. Вместо них он сам свои сочинит. И в первые ряды тут опять выходит частушка. Ее не отобрать никак у народа.

Вон в Америке, в Штатах. Джазовая музыка хлещет, всякая дрянь так и льется с эстрад. А в народе слагаются и поются свои песни. Почему? Потому что разные джазисты не отвечают чаяниям души народов. Там не только у негров, у индейцев свои песни, существуют свои, чисто народные песни и у белых, у янки.

Вот в этом и сила явления народного творчества, та самая коренная сила, без которой не живет ни один народ, а по праву не должен жить и ни один поэт. Поэт, не давший песен народу, попросту зря проживший жизнь человек.

Головачев ушел от Повидлова в этот вечер, полный раздумий о том, что сказал ему Христофор Аджемыч. Он был полностью согласен с выводами старика о значении поэзии и поэта для жизни народа, для его души, одно только смущало: а как же быть с теми поэтами, колоссами, можно сказать, но которые не оставили народу песен, а оставили тома поэм и стихотворений, словно бы тоже любимых народом? На этот вопрос сам себе Головачев ответить не мог потому, что мало что понимал и в поэзии и в песнях. Он смутно догадывался, что все эти поэмы и многотомные сборники стихов тоже поэзия песенная, но какая-то особенная, в ней тоже в основе песня и чувство, только на голос она вся не идет, отчего ее только читают молча или вслух, но только читают. Но дальше этого его соображения о поэзии вообще и о песне в частности не пошли. Он споткнулся на том для него больном, о чем сказал старик, напоминая о женитьбе.

Ложась в свою тощую кровать и укрываясь поверх одеяла еще и шинелью, отчасти потому, что давно привык спать под нею, а отчасти потому, что в комнатах было плохо протоплено, Головачев схлестнулся с мыслью о двух мирах в человеке — о мире официальном и о мире для себя. Официальный мир, как он понимал, у него это служба, а неофициальный это то, как он живет, а живет он плохо. И у него стало больно на сердце. Как сложилось, а видимо, от его полного одиночества это у него сложилось, но Головачев резко и упрямо отделял то, что он делал по службе, от того, как он жил сам. Служба для него была миром официальным, тем миром, не для которого, а в котором он жил. Своя же, личная жизнь была у него такой, какой он не хотел, точнее — ее у него почти не было. И отсюда душевная пустота, часто ставшая появляться у него, перерастала в душевный и властный голод, удовлетворить который он не знал чем и как.