Василий Титов - Соловьи

Семен Агеич Дровалев, один из работников общего отдела, которому Пармен Парменыч поручил все эти дела, рассуждал, думая об этом явлении, так: «Если бы здесь была рука банды, то остался бы и почерк ее в чем-нибудь, след какой-либо остался. Если так, то это уже организация, у нее хоть машины должны были бы быть, сбыт они должны бы были наладить. Никакого сбыта, никакой продажи дикими на базарах не обнаружено. По деревням тоже никто мясом не базарит, ни у кого его в избытке нет, это проверено. Одно остается — удальцы. Конечно же, они. За ночь тихоходную корову далеко не уведешь. А это и говорит о том, что работают местные, «локальные» удальцы. Вывел корову со двора, довел до дороги, где всяких следов полно, прошагал с нею ночью пяток километров да и завел ее к себе во двор. И сидит себе, втихаря мясом питается, раскрой его тут скоро! Нет, — приходил он к выводу, — никакой банды тут не вижу, особой опасности тоже. Были и раньше такие случаи в нашей области, потом все затихло. Опасность! Конечно, опасность-то есть, но она есть там лишь только, где эти удальцы живут. Вот их-то и надо выловить, — приходил он к заключению. — А паниковать — так зачем же? Паниковать не следует потому, что всего по району и есть-то каких-нибудь этих случаев с пяток. А банды, организации я в этом во всем никакой не вижу», — размышлял он.

По долгу службы Семен Агеич, конечно же, ставил в известность о принимаемых мерах и прокурора района, флегматичного и насмешливого Константина Константиныча Сараева, и Андрея Андреича Сазонова, и, конечно уж, своего начальника Пармена Парменыча. Но ставил он их в известность так, что всем ходом рассуждений своих убедил всех «в локальности имеющихся налицо случаев» и придал явлению чисто случайное значение.

Правда, Семен Агеич втайне тревожился, что ни один случай с похищением скота по району еще не раскрыт, очень боялся, что так или иначе, а скоро за все это он получит нахлобучку. Тем не менее Семен Агеич все же вел свою политику так, чтобы не было лишнего шума в районе. Именно этого, чтобы не было шума в районе, требовал от него Пармен Парменыч. «Ты не спеши, — говорил он ему, — а накопи побольше фактов, да и потяни ниточку за главный факт, тогда катушку размотать легче будет». Дровалев так и поступал.

Но как же он страшно был удивлен, когда к нему явился Головачев и изложил твердо и не без резкости то, что надо было изложить после звонка Баблоева.

— Послушайте, — сказал ему Дровалев, — что это вы беретесь за такое дело? Мы-то что же, дремлем, что ли?

— Товарищ Дровалев, — ответил на это Головачев Семену Агеичу. — Я прошу вас познакомить меня с делами о краже скота, прошу дать мне все бумаги, акты, заявления по этим делам. И только.

Головачев сказал все это так твердо и чуть даже резковато, что Семену Агеичу ничего не оставалось делать, как попросить деловодителя принести папку «со скотскими делами» и положить ее перед Головачевым, у которого и до сих пор звучали в ушах еще слова: «Дело поручаю лично тебе».

Он не понимал еще полностью всего значения этих слов для себя, некогда было еще хорошенько уяснить их значения, но уже там, в кабинете Промедлентова, как только он их услышал, понял, что для него в жизни начинается что-то новое. Покуда Пармен Парменыч, тревожимый волнениями и догадками, размышлял о том, что значит вызов к телефону не его, а Головачева, его помощник сидел в кабинете и внимательно читал предоставленные ему бумаги, размышляя, что ему делать. Робея, он представлял весь ужас возможного провала поручения Баблоева. А «скотских» случаев оказывалось уже не с пяток, как утверждал это Дровалев, их было много больше, всего двенадцать, как насчитал уже Головачев.

Самым же удивительным из них был случай увода с фермы колхоза «Восход» племенного быка ярославской породы, от которого, как говорили житухинцы не без смеха, не только духу, а и следа не осталось. Дело заключалось не в том, что кража эта была дерзкой и смелой, а в том, что это был уже пятый случай кражи не единоличного, а колхозного скота, четыре из которых падали на кражу прямо из стада. В семи же «единоличных» случаях кража скота — исключительно стельных коров — произошла зимою, в конце зимы, чему Семен Агеич меньше всего придавал значения, считая, что «индивидуальный сектор» не суть колхозной политики.

С племенным быком Федькой из колхоза «Восход» дело обстояло так. Районный ветеринарный фельдшер, седоусый и престарелый уже человек, чем-то обликом похожий несколько на Христофора Аджемыча Повидлова, почему их часто путали в Житухине, а по имени и фамилии Борис Аристархович Пиктаклев, заподозрил в Федьке носителя бруцеллеза. Болезнь эта в этих краях до войны была почти неизвестна. После же того, как она появилась, в стадах Житухинского района она так убавила поголовье, так сказалась на общем надое молока, что Борис Аристархович Пиктаклев так перепугался, что готов уже был и «в отставку» подавать. Проще сказать, коровы от этой болезни и в «Восходе», и в других колхозах абортировали во множестве, приплода оставалось мало, а в сводках надоя молока у Сазона Година столько оставалось свободных бидонов, что заполнить их становилось нечем.

И вот тут — а стадо уже выгнали в поле — Пиктаклев повелел поставить быка на карантин, и его одного оставили в коровнике до выяснения, до результатов анализа взятого от него «продукта». Бык стоял в стойле, мало ел, беспокойно взревывал, скреб копытами деревянный настил под собою и вел так себя беспокойно, что бывалый и старый скотник Мокей Озорнов, приставленный на догляд за быком, и подходить-то к нему близко боялся, называя его то «скотиной», то «дураком», а то даже и «взбесившимся единоличником».

И вот бык, оставленный в коровнике на карантин, вдруг исчез. Первой его пропажу обнаружила Авдотья Озорнова, колхозная птичница, даже не жена, а просто однофамилица, так как в Пожитухе в одной из бригад колхоза почти все были Озорновы. И даже самая длинная слобода, растянувшаяся по речке Шумихе, называлась тоже Озорновкой. Рано утром Авдотья Озорнова, собравшись на птичник кормить кур и снимать из плетенок яйца, вдруг услышала крик со скотного двора, а когда приблизилась, увидела голову Мокея Озорнова, которая торчала из продушины кормокухни, а Мокей кричал:

— Отложи!

Когда же Авдотья вошла в коровник, оказавшийся незапертым изнутри, она прежде всего обнаружила, что быка в стойле нет, а дверь в кормокухню заперта большим деревянным засовом, заложенным в скобы, что были вбиты в притолоки. Отложив засов, она обнаружила встрепанного и встревоженного Мокея, который бросился тут же в коровник и заорал благим матом:

— А где же бык-то?

Не говоря больше ни слова и думая, что бык сорвался с привязи, Мокей ударился в стадо, в коровий лагерь на Шумиху, где она широко разливается по поемным лугам, но в стаде быка не было. Тогда Мокей, сообразив, что быку в стадо не попасть, не перебравшись через Шумиху вброд в верховьях, где дорога к броду идет через дубовый лес, махнул туда, насел на лесника Николая Носолева, пытая его, не видел ли он тут колхозного быка Федьку, но лесник, приняв его за хмельного, только высмеял и посоветовал с утра не пить.