Василий Титов - Соловьи

Еще в милицейских бумагах Головачева привлекло личное заявление лесника Житухинского лесничества Николая Носолева, того самого лесника, которого в поисках быка Федьки в день его пропажи успел навестить, убитый случившимся, старик Озорнов. Лесник писал в милицию, что такого-то числа, во столько-то часов — а было это ранним утром — он вышел со своей собакой на грейдер и заметил, как собака его, что-то причуяв на грейдере, пошла не в ту сторону, куда шел он, а совсем в обратную, к Понизью, и собака, удаляясь от него, что-то слизывала на дороге. Лесник отозвал ее, пошел вдоль грейдера к Понизью и обнаружил следы крови — капли крови, падавшие, видимо, с автомашины, след которой был хорошо заметен среди следов, оставленных другими автомашинами. Носолев утверждал, что след этот был самым свежим, должно быть утрешним, и этот след довел его до понизьевской дачи, леса густого и старого, а потом он потерялся на мокрых колдобинах лесной дороги, почему он дальше и не стал следить след. Было лесником в заявлении сказано, что поутру того дня, как пропал бык, был у него в сторожке Мокей Озорнов, но он старику ничего не рассказал о своих наблюдениях, потому что боялся испортить этим розыски — старик издавна слыл за болтливого.

При деле о быке Федьке Головачев нашел акт об обыске, проведенном милиционером Калиной Нестеренко с понятыми у понизьевского лесника Егора Аверина. Но как явствовало из акта, искомого у Аверина обнаружено не было. Для Головачева в этом заявлении было примечательным то, что как и в деле с лосями, так и в данном случае пути вели к понизьевскому леснику Егору Аверину, человеку лет пятидесяти пяти, крепкому, рослому, черному, как смоль, прозвание которому у населения было: «У меня не вырвется». И хоть это ничего еще не давало Головачеву для поисков, он и это взял на заметку.

И пошла работа у Головачева на целую неделю. И откуда что у него взялось! То все мысли дремали, плотно уложенные в какой-то особый футляр, недоступный внешним раздражителям, а тут все проснулись, все заговорили и такой энергии придали Головачеву, что он разом многое смекнул и составил план действий. Прежде всего он решил заехать в соседние районы и заручиться на случай поддержкой и в Рогачеве и в Понизье у лиц, к которым возможно там было обратиться. Это было в тот же день, как он выехал из Житухина на машине, которую взял у прокурора Сараева. А когда, побывав и в Рогачеве и в Понизье и узнав, что там было всего по два случая кражи скота, да и то единоличного, он решил поддержкой не заручаться.

«Нет, — сказал он себе, — славу делить не будем. Оно, может быть, и нехорошо такое, но и случая у меня, может быть, такого больше не будет. Разделим тогда, когда сотворим», — решил он.

А к вечеру второго дня он уже объехал большинство пострадавших и пришел к выводу, что это ничего ему не дает. Бестолковщина в показаниях была такая, что и разбираться-то было нечего. Чуть ли не все пострадавшие начинали с того, что как они хотели «прокинуться» да сон сморил, а как «прокинулись» да во двор пошли, глядь, а там уже «по́ло», ворота растворены и следы от коровы то по «сыру месту», то по снегу. Слова «прокинуться», «по́ло» Головачев слышал в разговорной речи впервые, вначале он их не понял, хотя выражали они всего-навсего — проснуться и пусто. А когда спросил, что они значат и собеседники сразу объяснили их знакомыми и обычными ему синонимами — проснуться и пусто, Головачев расхохотался, вспомнив свою обоянскую бабку, которая так же вот «выковыривала» словечки, вроде «учупи́зни буру́н, нето буру́е». Что это значило? А то, что надо было снять горшок с огня тряпкой-отымалкой, который бурливо кипит, а у нее все по-другому: горшок — буру́н, снять — учупи́знуть, кипит — буру́е.

И Головачев после всех этих опросов и так устав, что в голове гуд стоял, решил больше этим не заниматься, а толкнуться по более верным местам. Прежде всего он решил побывать у лесника Носолева и порасспросить его не столько о замеченных им приметах из обстоятельств кражи Федьки, сколько просто познакомиться с ним, потому что, какой же это такой человек, который, не остерегаясь мести, не боясь себя впутать в дело, мог написать сам заявление в милицию. Но прежде чем заехать к Николаю Носолеву, человеку лет сорока восьми, солдату-фронтовику, хорошей выправки и телосложения, даже красивому, несмотря на то что носил он безобразно густую рыжеватую бороду, Головачев, чтобы что-либо узнать о нем, заехал в Авдотьинский сельский Совет, в который по территории и входила сторожка Носолева.

Председатель сельсовета, лысенький человек, должно быть, уж не один пяток лет ходивший в этой должности, звали которого Иван Иваныч, сказал ему, что Носолев мужик хороший, честный, трезвый. За справедливость он уважается в округе всеми, живет не богато, «на зарплатушку живет», подчеркнул Иван Иваныч, еще огородом, ну, может быть, еще кое-что от охоты имеет, «от зайцо́в, от лисички, от енотки», добавил Иван Иваныч. И когда Головачев хотел уже уходить, Иван Иваныч достал из ящика стола какую-то бумагу и робко попросил Головачева:

— А не хотите ли познакомиться вот с этим заявлением? Познакомьтесь, пожалуйста!

Головачев взял бумагу, на которой не было даже слова «заявление», и стал читать. Путано, но определенно какая-то гражданка Мишина из села Бажье просила развести ее дочь, учительницу из «данной школы», Лидию Прокофьевну Заглобу, «а допреж Мишину», с «ейным мужем Заглобой Никифором, который присосался к нам и пьет кровь из дочери уже второй годочек». Гражданка Мишина сообщала, как «этот негодник инвалид» познакомился с ее дочерью в Рогачеве, когда она, «дура такая», была там «проле́тось на летних каникулах» и привела его домой, «ничего не предупредив матерю». Дальше следовал рассказ о том, что «ейный муж Заглоба» сразу поставил условием жене, чтобы ему пол-литра было на каждый день: «четвертиночка к завтраку, четвертиночка к обеду, а к ужину, что останется». «И вот так зачалось у нас каждый день, и он все выпил, что у нас было, и дочь выпил, и меня пьет», — рассказывала в своем письме гражданка Мишина. Дальше следовало о том, что «живет он без устоев, на пенсию, дома неделями не бывает, грозит, и от этого нам уже ждать нечего». Гражданка Мишина требовала решительно развода своей дочери, выселения Заглобы из дому ихнего — «казенной квартеры», и просила это сделать как можно скорее, потому что «житья нет и хоть в петлю лезь».

Головачева удивило это письмо не тем, что в нем была заключена странная просьба женщины, и впрямь, видимо, измученной безобразным житьем чужого ей человека, а тем, что в письме упоминалась знакомая уже ему фамилия. «Заглоба из Бажья? — подумал он. — Так это тот, что лосиной торговал, по браконьерским делам замешан?» Еще раз какое-то чутье подсказало Головачеву, что этим человеком заняться ему нужно. Но, возвращая письмо Ивану Иванычу, он умышленно сказал, чтобы не возбуждать в нем никаких подозрений по отношению к своему интересу и к этому Заглобе, почти равнодушно такое: