Василий Титов - Соловьи

— Слаженно, слаженно работают! — сказал очень громко Головачев Звонцову и указал кивком головы на выходившие со двора машины.

— Приучены, — коротко отвечал Звонцов.

— Путевочки хранятся?

— Конечно, конечно, в бухгалтерии, — ответил Звонцов, и так, будто все это мимоходом он говорит, а не для каких-то особых целей.

— А этот черный у вас, что же, и шофер и разнарядчик?

— Вообще-то завгаражом, — отвечал Звонцов, — но ходит и в район.

Головачев распрощался и вышел за ворота. Прокурорская машина ждала его уже у конторы, а Игошин что-то колупал в ней, подняв крышку капота.

«А теперь на карсты, в лес, — решил Головачев, садясь в машину, — «шоколадки» искать». По пути он решил заехать в Мишлово, где жил участковый милиционер Калина Нестеренко, чтобы захватить и его с собою.

— Дорогу к провалам, чго где-то в лесу есть, ну там, где понизьевский лесник живет, знаете? — спросил он Нестеренко, как только, приехав, переступил порог его дома, в котором уже не раз бывал и до этого.

— К ямам? Да как же не знаю-то? — удивился Нестеренко. — Я зимой там шукал следов, как корову свели в Тетерках. Был слух, что надо там искать. Знаю, как не знать. И с лосиным делом там ходил, тоже слухи были. В Понизьевском лесу лосей неистребимо. Бьют браконьеришки, бьют. Но хоть бы следочек нашел. Ничего! А и то сказать — зима была. Черт там не лазил.

— Дорога есть туда?

— А две дороги, — отвечал Нестеренко, — одна через лес мимо кордона, другая в объезд к каменоломне.

Нестеренко быстро собрался, и они поехали. А поехали они в обход сторожки Аверина, какой-то дальней, кривой дорогой. А на исходе был май, не тот календарный май, который всегда на тринадцать дней вперед против фенологического срока бежит и привязан не к тому, что в природе делается, а к счислению, обозначенному на календарных листках. По полям, дубравам, оврагам, весям шел май фенологический, связанный со сроками и цветения трав, и деятельности птиц, и жизни гадов и животных, тот май, который по календарю уже в июнь перескочил, а на самом деле все оставался маем с недоделанной еще работой своей во всей, во всей природе.

По опушкам, когда подъезжали к лесу, этот май выкидывал уже сочные, еще без белых корзинок цветов разные лесные дудники и анисы, сморил и примял желтые нежные сережки на голенастых баранчиках, выгнал на подсыхающих уже стеблях шишки семян сон-травы, гасил уже яркие солнышки желтого горицвета и всюду уже сыпал раскрывающимися еще робко белыми звездочками богородичной травы.

Когда же близились к полю, видно и там было, как май доделывал свою работу. В полях рожь уже вымахалась высоко и готовилась метать зеленый колос. По ржам уже, как в море, волны бежали, и лошадь, запряженная в телегу, казалось, в них не шла, телега не ехала, а обе они плыли через это плескучее зеленое теплое море. На вспаханных незасеянных местах желтыми коврами сурепка стелилась, еще не белым, а только розовым цветом стеблей обозначались посевы гречихи, а над ними, словно на снизках звенящих стеклянных бусинок, висели то там, то тут трепещущие, живые крестики жаворонков.

Нестеренко то и дело пригибался на своем заднем сиденье, чтобы вглядеться то в поле, то в лес через смотровое стекло между плеч Головачева и шофера, широко, как-то радостно, как говорят, «во все ворота» улыбался тому, что удавалось видеть. Головачев же сидел молча, сурово нахмурив брови, так, словно то, что было за окном машины, его совсем не касалось, ничто там его не тревожило и не могло потревожить.

Поверхностью мозга, зрительной памятью он схватывал и сейчас много. Вот заметил в поле какую-то развалившуюся, должно быть, зимними ветрами раскрытую сараюшку и лениво спросил себя: «Что это такое, зачем здесь сарай?» Но все, что он схватывал взглядом, поверял поверхностью мозга, он тут же и забывал, откладывая невольно в памяти только то, что само в нее влезло, вот как эта сараюшка раскрытая, неведомо кем и для чего поставленная в поле.

Даже когда въехали в лес и свернули к каменоломне, где известняк брали случайно, «колхозным способом» или «в единоличку», когда лес бросил охапки свежести и запахов в машину, Головачев оставался безучастным к тому, что видел и что делали его спутники, и думал: «Ну что там — лес как лес, сейчас для меня важнее, что сказал начальник».

А лес встал по бокам овражистой дороги чистый, вдохновенный, поющий, полный той весенней прелести, которая бывает в нем только в мае. Деревья густо стояли в нем тихо, не шевеля листами, не качая вершинами, и если бы можно было смотреть из машины туда, вверх, пробиваться взглядом через их кроны, к последним сучьям, то можно было бы видеть, как плывут над лесом тугие, белые, чистые кучевые облака, от чистого белого света которых и кукование кукушки, и трель зяблика, и щелканье соловья, и мудреная песенка пересмешника становились здесь, в сени торжественных деревьев, настолько чистыми, прозрачными, цельными, что показалось бы — без них и цветам-то расти здесь незачем.

А май и здесь доделывал свою работу. Буйно, густо гнал он на про́сыри к свету чину лесную, убирал ее всю в синие цветы. Синие кисти чины, привядая, превращались в сине-розовые заросли, от которых веяло запахом ключевой воды и свежим, только что заваренным чаем. Луговины чины лесной сменялись луговинами невзрачной, но ровной, как стол, в своем росте желтоватой сныти, которая кольцами брала в полон зеленые куртины ландышей. Белые фарфоровые чашечки цветов на тонких ножках стояли в высоких зеленых рюмках, и каждая из них была налита до краев настоем прозрачного и тончайшего аромата. Копытень стелил свои ковры словно из лаковых вырезных листьев. Светлой салатной зеленью отдавала у старых, мшистых пней кислица.

Игошин растерялся. Он явно был не в ладу со своей «баранкой» и, улыбаясь, так же как Нестеренко, «во все ворота», жадно глядел на все это лесное великолепие через смотровое стекло, забывая, что машина у него юлит.

Когда доехали до каменоломен, до обрыва, где сразу заметно стало то, как беспорядочно, кустарно берут здесь кое-когда в выходах известняка белый камень, Игошин остановил машину, вышел из нее и пошел как бы за нуждой, собирая в горсть ландыши и нюхая их. А Головачев, выйдя из машины, спросил Нестеренко:

— Здесь?

— Здесь, — отвечал тот. — Надо теперь лезть на гора́. Поверху овраг еще обойти надо.

Но вернувшийся, сияющий, с охапкой ландышей и синей чины, Игошин сказал, что рядом есть дорога по оврагу и туда ведут следы, все сели опять в машину и поехали. Следы автомашин, немногочисленные следы скоро кончились. Головачев вышел из машины и никак не мог понять, какие это следы — весенние или осенние. Следы не то что тут кончались — пропадали. Было заметно, что машины тут разворачивались потому, что дальше ехать было некуда — овраг сузился и лез уже вершиной своей вверх. Но все же один из следов был свежее других. И хоть талые воды и его основательно замыли, а видно было, что кружила тут сильная машина. Четко на следу лежали кое-где иловатые желтые «шоколадки» от четырех задних скатов. Головачев вгляделся в них и просиял — точно такие же «шоколадки» видел он на скатах машины того черного, что утром юлил с подорожными перед Звонцовым и, так странно оглядываясь, выехал с усадьбы.