Василий Титов - Соловьи

— Откуда вам знакомо это слово — схроны? — спросил, подозрительно вглядываясь в Заглобу, Головачев.

А тот, сдвинув глаза к переносице, отвечал:

— А вы это куда клоните?

Головачев на этом допрос Заглобы закончил.

Куда сбывали они мясо, на это показания давали Жидилев и Трофим Аверин. Оба ответили, что по ложным справкам сдавали в «комиссионки» в других районах, как скот личный, а то и на базарах продавали через посредников. Странен был ответ старшего Аверина на вопрос Головачева, зачем он занялся этим грязным делом. Старик подумал и так отвечал:

— А так, черт попутал. Получше пожить захотелось.

Теперь Головачеву оставалось по горячим следам добрать всех этих посредников, с чем он и торопился. А скоро ему от Баблоева стало известно кое-что дополнительно о Заглобе. Головачев радовался, что чутье ему не изменило. Баблоев сообщил, что Заглоба «почти что бульбаш». От армии в начале войны он увернулся, до войны работал скотобойцем на каком-то крупном мясокомбинате у себя на родине. В армию попал, пошел в бой, был ранен в ногу и в голову уже после того, как наши войска вернули почти всю Западную Украину. Якшался с бульбашами, бендерами, почему после ранения и лечения в глубоком тыловом госпитале и не захотел вернуться домой — боялся мести. Организатором шайки был он, втянув первым в это дело алкоголичного здоровяка и верзилу Жидилева.

Пармен Парменыч, узнав обо всем, был повержен в такое смятение, что места себе не находил.

— Ведь это как же получилось! — убивался гневно он. — Я, старый дурак, бульбаша не раскрыл? Где моя бдительность была? Ведь это уму непостижимо!

А по району о Головачеве уже шел шум славы. И Промедлентов, с которым Головачев не встречался уже целую неделю и ничего ему не докладывал о ходе дела, и прокурор Сараев, и Семен Агеич Дровалев, который не был, как ему казалось, «допущен к операции» Головачевым, — все поздравляли его.

Первым поздравлять явился к Головачеву Борис Аристархович Пиктаклев. Узнав, что голова Федьки и шкура были найдены в каких-то лесных «холодильниках» и доставлены участковым милиционером Нестеренко в колхоз для опознания, он ринулся в Пожитуху и был свидетелем трогательной сцены встречи деда Мокея Озорнова с останками Федьки. Старик при виде закатившихся и тусклых открытых глаз быка ударился в слезы и, причитая, выговаривал ему:

— Да што же это ты, скотинушка, сплоховал?! Ты же меня, как единоличник какой окаянный, к себе не допускал. А ворога того вдарить наотмашь постеснялся?! Да я бы на твоем месте его на бота́ла поднял, в костяной мешок превратил!

Борис Аристархович при виде Федькиной башки тоже прослезился, но, вспомнив, что на карантин-то Федьку он поставил в одинокий коровник, поопасился, как бы ему теперь от Мокея Озорнова на орехи не досталось, и тут же подался из Пожитухи домой. Чувство восторга, что виновники гибели Федьки теперь изловлены и будут наказаны, заставило его с ходу явиться к Головачеву и поздравить его.

— Вы понимаете, — говорил он, пожимая руку почти ничего не понимавшему из его слов Головачеву, — какую производительную силищу загубили? А он и не бруцеллезный! Вот из области и анализ пришел. Производитель первостатейный. А погиб! Пал от руки преступного элемента! Спасибо вам, спасибо вам! — бормотал старик и пожимал руку Головачеву.

Тот едва от него отделался.

Так завершилось «Федькино дело» трудами Павла Матвеича. Так оно запечатлелось и в его памяти, и в анналах житухинской истории. И что же, если бы совершил все это кто-нибудь другой, не Павел Матвеич, то на этом, возможно, и успокоился бы, сказал бы он себе: что ж, задание выполнено, и дело с концом.

Но не то «Федькино дело» получило отражение у Павла Матвеича. С этого момента Головачев не столько понял, не столько догадался, сколько чутьем каким-то своим внутренним почувствовал, что жизнь для него в районе разом переменилась, что теперь она пойдет в гору. Он еще смутно ощущал, как и что у него переменится, но знал, что переменится, и скоро. «Из района я скоро, конечно, не вырвусь, — решил он, — но делать буду все, чтобы вырваться. А главное, позади Промедлентов». А что Промедлентов теперь уже позади, он совсем в этом был уверен. Совсем утвердился во всем этом и встал на ноги Головачев ровно через две недели после того, как шайка была изловлена, разоблачена и отослана в областной центр. Через две недели после этого, тоже в понедельник, когда позвонил ему Баблоев и сказал: «Готовься-ка замещать Промедлентова, мы на пенсию его отправляем», — Головачев не сразу нашелся что сказать. А как все мгновенно смекнул, как понял, так четко и ответил прежде всего: «Готов, товарищ полковник!»

К этой поре Промедлентов с неделю как уже был вызван в облцентр и вернулся оттуда успокоенный и даже радостный. Входя в помещение секретарши, он весело прямо с порога поздоровался с Головачевым и сообщил:

— Будем расставаться, товарищ Головачев, на пенсию ухожу.

И пригласил сотрудника своего к себе в кабинет.

— Жаль бросать работу, — заговорил он, усадив Головачева против себя в кресло. — Годов, годов тут поработано. Но принят я был ласково, ухожу обласканным. Товарищ полковник как сказал! Вы, сказал, старый, старый наш работник! Понимаете, в каком смысле — старый?! То-то! А теперь подамся в Рогачево. К старой жене под бочок. Домишко там, дети наезжают. Я, правда, с ней много уже лет не живу как следует. Но ничего, не возражает. Принцип неразведенности нами сохранен. Что же, на днях и попрощаемся.

И, задумавшись, добавил с хитринкой:

— А похоже, товарищ Головачев, что вы меня подсидели. Формально, говорю, подсидели, не по существу. Дела как принимать будете, по описи?

— По всем правилам, Пармен Парменыч, — без улыбки ответил Головачев, и ему немножко стало жалко Промедлентова. Что-то робкое, старческое, а вместе с тем и злое промелькнуло на его лице, когда он говорил последние слова, и поэтому Головачев отвернулся от него, подумав: «А я-то здесь при чем, Пармен Парменыч, меняются времена».

Вот с этого дня и пошла жизнь Головачева в районе по-иному. И вот с того дня, как только узнал Головачев, что теперь ему заменять Пармена Парменыча и взять все дела по району в свои руки, им властно овладела мысль об образовании и женитьбе.

Окончательно укрепился он в ней в тот день, когда в разъездах по области заглянул в Житухино Баблоев и они встретились в старом промедлентовском кабинете. Потолковав о делах, Баблоев спросил Головачева:

— Поучиться не хочешь?

— Хочу, — отвечал Головачев, — только по своей специальности, агрономической.

— Гм! — произнес Баблоев и сказал: — Ну что же, дело. Образование теперь вещь необходимая. А как же будешь учиться?