Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

Глядя Сайдане вслед, Маматай вспомнил дом и мать с отцом, свой последний приезд в Акмойнок с Бабюшай… Нет, что ни говори, а сердце материнское самое чуткое… Как ведь уговаривала, чтобы они со свадьбой не тянули!.. Если б послушались тогда, и с Бабюшай ничего не случилось бы.

У Маматая сами собой сжались кулаки, когда вспомнил о том, что в городе снова появился Алтынбек Саяков. Маматай желал встречи с ним, хотя знал, что добром она ни для того, ни для другого не кончится, потому что сойдутся для решительного, последнего разговора…

И тут послышалось радостное, звонкое:

— Поздравь, Маматай! Поздравь нас всех!

Перед ним стояла сияющая Бурма Черикпаева, а чуть дальше, тоже улыбающаяся, Халида. Маматай вопросительно переводил взгляд с одной на другую.

— Поздно мы вчера с Темиром Беделбаевичем вернулись с коллегия министерства, а то бы позвонила… Комиссия, проверявшая готовность нашей автоматической линии, доложила… Что бы ты думал, Маматай?.. Почти готова! Слышишь? Почти готова! В ближайшее время пустим!

— Ясное дело — пустим! Разве я сомневался когда-нибудь в этом! Деловой ты у нас парень, Бурма! — хлопнул Маматай Черикпаеву по плечу. — С твоим размахом и хваткой ой какими надо делами ворочать!

— Постараюсь оправдать авансы! — Видно по всему, Бурме пришлась по вкусу похвала Маматая.

— Теперь начинается новая эра для нашего детища! На глазах наш комбинат превращается в гигант!.. А люди какие у нас, Бурма!..

Тут Маматай заметил, что Халида незаметно, отвернувшись, вытирает слезы. Конечно, без слов было ясно, что с ней.

Бурма обняла Халиду, прижала к груди, а Халида легонько, необидно отстранила ее, гордо распрямилась и сказала:

— Как ждал этого дня Хакимбай, знаю только я одна! И вот все-таки он настал… Рада, что и его руки были приложены к этому большому делу!

— Ты же знаешь, Халида… Линия наша так и называется — Хакимбаевская! Люди, рабочие, так назвали, а мы поддержали, — Маматай был расстроен слезами Халиды. — Партком уже утвердил предложение установить мемориальную доску с именем Хакимбая в отделочном цеху…

В приемной главного инженера скопилось много посетителей: сменные мастера, начальники цехов… Они ждали нарядов и распоряжений на смену от нового главного инженера, приглядчивые, дотошные… Всем было интересно, как поведет себя выросший, в сущности, у них на глазах парень в новой своей высокой должности. И Маматай широко улыбнулся им, пожал руки, с удовольствием отметил, что пришли в приемную и Кукарев, и Насипа Каримовна. Только не было старшего Жапара, улетевшего вместе с женой в Москву к Бабюшай, и снова тревожная боль сжала сердце Маматая: «как там у них?».

Маматай принимал поздравления и наказы.

И тут раздался какой-то прыгающий, тревожно дребезжащий телефонный звонок. Кукарев, чтобы не отвлекать Маматая, поднял трубку.

Занятые разговором с главным инженером, никто не обратил внимания на разговор по телефону Ивана Васильевича. Взглянули на него только тогда, когда он повесил трубку дрожащей рукой, почему-то сильно побледневший и расстроенный.

— Что с вами, Иван Васильевич, — бросился к нему Маматай, — вам плохо? Насипа Каримовна, воды, пожалуйста!

Кукарев отстранил руку Маматая и медленно, с болью произнес:

— Сегодня ночью не стало нашего Темира Беделбаевича…

Все молча опустили головы, по приемной пронесся скорбный вздох. Эта тяжелая весть казалась особенно странной и неуместной сегодня, в этот солнечный весенний день, когда за окном все пело и щебетало, радуясь первому теплу и обновлению природы. И людям тоже не верилось, что в такое время можно умереть… «Жить-жить-жить», — слышалось в стремительном свисте, крыльев только что появившихся над крышами стрижей, в неумолчном уличном гаме и журчании арыков, и каждая веточка, каждая былинка с готовностью тянулась вверх, к солнцу, к жизни, к обещанному счастью.

— Немножко не дотянул наш Темир Беделбаевич… Но умер как боец… Такая честь суждена не каждому… — тихо сказала Насипа Каримовна.

…Маматай остался один в своем светлом и просторном кабинете. Как странно, ничего здесь с алтынбековских времен не изменилось: тот же огромный полированный стол; массивный, солидный, под стать столу много створчатый шкаф и полки на стенах… Даже гардины те же… Но ничего здесь уже не напоминало бывшего хозяина, даже выветрился запах его любимых сигарет…

Каипов, как скакуна по теплому податливому боку, потрепал ладонью суконную обивку важного начальственного кресла и отставил его в сторону, а себе пододвинул стул с твердым сиденьем и приготовился принимать посетителей. С сегодняшнего дня он принадлежал не только себе, не только Бабюшай, но и всем людям, всему огромному ткацкому комбинату. От него, Маматая, особенно теперь, когда не стало Темира Беделбаевича, зависело, будет ли этот могучий, доверенный ему гигант работать ритмично и точно, как работал до него, как будет работать, наверное, и после него…

Перевод В. Цыбина.

«Слепой я, но вижу душою…» — эту строку из песни Барпы [35] Барпы — киргизский поэт-импровизатор, слепой. , единственную на белом листе бумаги, Шакир Рахманов написал еще вечером. А теперь ночь, и он все ходит и ходит от письменного стола до двери, и коврик у кровати, чернея рогатыми таинственными узорами, услужливо глушит его шаги. Гостиница давно спит. И город спит. И в прижавшейся к окну густой, августовской тьме маслянистыми пятнами расплываются вдали огни.

«Слепой я, но вижу душою…» Чего ж он, опытный, на пятом десятке лет, журналист, не может оторваться от этой давно знакомой строки. Или зря говорят, что у него хватка настоящего газетчика. Нет, он умеет работать, и заказанная ему статья о конференции в республиканском Обществе слепых завтра будет на столе редактора.

Эта ночь особенная… И словно он в номере не один; словно ходит рядом, постукивая палочкой, тот, с кем встретился вчера в залитом солнцем зале Общества слепых, вернее, не с ним — с судьбою его встретился, и с той девочкой в кумачовой косынке, с алеющей тюльпанами весенней землей, с глухими ущельями и своенравными в каменных перекатах горными речками… И в новой, по типовому проекту построенной гостинице с еще не выветрившимся запахом краски и лака почудился Шакиру и утробный вой старого пса Коктая. О, сколько в нем неприкаянности, боли! Из глубины лет прорвался к нему этот вой.