Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

— Обманул? — Саяк повернулся к Жамал.

— Да, грозил мне кулаком.

— Жокен, отдай мои альчики. Если не отдашь…

— А что ты со мной сделаешь, слепой? Я выиграл! Выиграл, и все.

— Ты не выиграл! Ты обманул меня, нечестный!

— Калыс, — не обращая на Саяка внимания, сказал Жокен, — я тебе должен десять альчиков. На, бери!

И тут Саяк кинулся на Жокена, повалил на землю, и они покатились вниз, дубася и кусая друг друга. Саяку помогал Коктай, вцепившийся в чапан Жокена. Шакир и Калыс бросились их разнимать. Саяк ударился головой об абрикосовое дерево, лоб его залила кровь. Вырвавшись из цепких рук слепого, Жокен отскочил, в сторону, в пасти Коктая остался клок его чапана. Схватив с земли камень, Жокен кинул его в Коктая. Тот отскочил и, яростно ощерясь, снова подступил к Жокену.

Протянув вперед руки, Саяк рванулся, туда, где ему почудилось частое дыхание Жокена. Поняв, что не сможет его поймать, слепой упал на землю и, царапая ее руками, заголосил навзрыд.

Заметив, что к ним, опираясь на костыль, поднимается учитель Бекмат, дядя Саяка, Жокен побежал вниз по косогору. Бекмат погрозил ему костылем:

— Я тебе!.. Смотри, попадешь мне в руки! — Потом, подойдя к Саяку, ласково сказал: — Вставай, мой азиз [38] Азиз — святой, в данном случае уважительное обращение к слепому. ! Достанется когда-нибудь этому дураку от меня. Ты добрый, хороший… Вставай!

На крик Саяка прибежала к роднику и Каныш, его мать, чернявая, высокая, худущая, в длинном мешковатом бязевом платье.

— Свет моих очей, униженный судьбой сынок, зачем ты унижен и людьми?! — причитала она, увидев окровавленное лицо сына. И вдруг яростно накинулась на него: — Несчастный! Почему Жокен не убил тебя совсем! Это тебе кара аллаха за то, что ты бросил учить священную книгу Коран. Оттого и на мне грех…

Она хотела ударить сына по лицу, но Бекмат оттолкнул ее. Тогда Каныш стала бранить Бекмата:

— Капыр [39] Капыр — неверный, безбожник. ! Ты испортил моего сына. Сделал его капыром. Бог накажет тебя. Уже наказал: проклял тебя, оставил бездетным, одиноким, как засохшая арча. Мало тебе!

Шакир ничего не понимал: «Почему она то причитает над своим слепым сыном, то ругает его? В чем виноват Бекмат?»

Ночью Шакир долго не мог заснуть. В голову приходили неведомые прежде мысли: «Почему люди не могут понять друг друга? Почему один сотворен добрым, а другой — злым? Бога нет — говорят в школе, бог справедливый, все видит — говорят отец и мать. Но если он есть и если он справедливый, почему он дал глаза Жокену и не дал их Саяку?..»

С того дня у Шакира появилось, отвращение к игре в альчики. И хотя Саяк и Жокен вроде бы помирились, и Жокен уже не смел глядеть на Шакира презрительно — это после того, как, вступившись за Саяка, Шакир, не дав Жокену опомниться, сбил его с ног и прижал носом к земле. «Бродяга, пришелец, жалкий прихлебатель», — поднимаясь, закричал Жокен и тут же снова упал — теперь уже с разбитым носом. И хотя ребята попривыкли к Шакиру, признали своим, и хотя не раз ходил он с Жамал, Калысом и тем же Жокеном собирать на дальних лесистых холмах сушняк, и, случалось, делили там одну на всех ячменную лепешку, и хотя у всех у них старшие братья были на фронте, и была этим ребятам дана одна на всех тревога военных лет — Шакира не очень тянуло к сверстникам. Ему интереснее было там, где Бекмат.

…Шакир лежит, затаившись в траве, на невысоком пологом холме за домом Бекмата. Бекмат каждый день поднимается сюда. Рукава его серой, накинутой на плечи шинели болтаются. По пути останавливается несколько раз.

На холме долго стоит сгорбившись, опираясь на костыль, глядя на долину. Потом расстелет на земле шинель и, улегшись на нее, прикроет полою шинели раненую ногу. Таких людей, как Бекмат, обреченных на смерть, Шакир еще не встречал. «В его легких осколок бомбы, доктор ему сказал: помрешь…» — так шепотом говорят мальчики, когда увидят Бекмата, повторяя эти слова, словно для того, чтобы не забыть их.

Осенью, когда Бекмат приехал из госпиталя, его не встретила жена, умерла от родов. «У него много горя. Хотя бы сына ему аллах оставил. Да, да, он человек, переживший большое горе… Когда аллах горем ожег животных, замычали коровы, заблеяли овцы, заржали лошади, заорали верблюды и задрожали деревья, прижались к земле травы от поднявшегося на ней гвалта. И тогда аллах ожег горем людей. И видит: один умирает, другой плачет, третий смеется, а четвертый злорадствует. И тогда аллах повелел: пусть горе останется с людьми. Только они могут перенести его. С тех пор неизбывно людское хоре. Вот, и бедный Бекмат познал его, терпит…» — так говорили о Бекмате женщины.

Иной раз Бекмат поднимается на холм со своим маленьким комузом, который он сделал из арчи и выкрасил урючной краской. Лежа на боку, тихо играет на нем.

В своем аиле Шакир несколько месяцев ходил в дом одного старого комузиста. Тот научил его играть некоторые несложные мелодии. Но обучавший Шакира играл совсем не так: громко, сильно ударяя по струнам ногтями, а Бекмат тихо перебирал их пальцами. Его маленький комуз говорит печально, будто прощается с жизнью, прощается, воспевая ее благоуханье, радости и мечты. Мальчики к Бекмату и близко не подходят, им скучно слушать его мелодии. Один лишь Шакир сидит здесь. Мелодии Бекмата он воспринимает всем сердцем и словно уносится в родные горы, устремляется к вершинам, к небу и вновь возвращается к своим друзьям, которые далеко отсюда.

Чистые звуки мелодии сменяются неясным бормотаньем струн. Бекмат ставит свой комуз возле себя, ложится на шинель лицом к земле.

Иногда Бекмат сидит на холме долго, даже после заката солнца. Возле него собираются аксакалы, разговаривают о том о сем, не обращают внимания на комуз. «Эх, послушали бы лучше мелодии Бекмата», — вздыхает Шакир. Нет, видно, Бекмат не стал бы играть им, хотя бы и просили. Он не считает себя комузистом и потому играет только для себя. А может быть, не хочет рассказывать другим про свою печаль, не хочет вызывать у них жалость к себе… Случается и так: дотронется до струн, старики, рядом приумолкнут, но, едва зародившись, мелодия обрывается. А потом кто-то из сидящих закашляет, или Бекмат сам, отвлекая их внимание от комуза, начинает говорить о чем-нибудь.

…Шакир, как обычно, сидя в стороне, внимательно слушает их разговоры. Вдруг от старых тополей у родника в вечерней тишине донеслась протяжная песня, не киргизская — русская.

— Сыновья кузнеца Антона, и Саяк наш с ними, — сказал кто-то.

— Быстро он научился русскому языку. Вот так память! Один раз услышит — и хватит, никогда уже не забудет.

— И путь запоминает, стоит лишь с ним однажды пройтись.

— Смотри-ка, — удивленно воскликнул отец Шакира, — слепой, а не собьется с дороги!