Анатолий Соболев - А потом был мир

Сережа нервно хмыкнул, попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой. Он вошел в раздвижную дверь — опять подивился такому чуду — и очутился в просторном полутемном кабинете с тяжелыми портьерами на окнах и дверях.

Две стены были заняты шкафами с книгами в кожаных переплетах и с золотым тиснением. Посреди кабинета стоял громоздкий черный стол с бронзовым письменным прибором и канделябрами. Прямо за столом всю стену занимали два ряда портретов в позолоченных рамах, писанные темными масляными красками. На портретах были одни военные. В треуголках, в кирасах, в кайзеровских шлемах, в фуражках с высокими тульями, в аксельбантах, с крестами на мундирах. Важные, спесивые, с надменно выставленными острыми кадыками, с обвислыми щеками, в белых буклях, стриженные под ежик, с нафабренными, загнутыми вверх усами, в моноклях — каких только не было здесь генералов и офицеров!

Серело повернулся к стене справа и увидел большую картину в тяжелом золотом багете.

От тропического острова с двумя пальмами на песчаном берегу в ночное море уходил парусный корабль. На картине была прекрасная южная ночь, ясная луна, всплески волн и огромные паруса. Корабль уплывал в морские дали, к неоткрытым островам, а может быть, к берегам Южной Америки или в Антарктику. Это — каравелла Магеллана, Колумба, капитана Кука, адмирала Лазарева. И плывут на ней отважные люди, неунывающие бродяги морей, сильные, смелые, которые бесстрашно сражаются с бурями и пиратами, открывают новые земли и страны, дышат вольным морским ветром! Серело всю жизнь мечтал увидеть море. И здесь, в Восточной Пруссии, он знал, что море где-то рядом, но его дивизия наступала на город с юга, и моря он так и не увидел.

Сережа в восхищении стоял перед картиной, и ему казалось, что это он уходит на корабле в неизведанную даль, и ветер свистит в снастях, и плещутся о борт волны.

Но что-то мешало ему, какая-то смутная тревога закралась в сердце, он хотел оглянуться на дверь в противоположной стене, но никак не мог оторвать глаз от удивительно прекрасной картины, да и чирьи проклятые не давали повернуть головы. И вдруг каравелла качнулась, накренилась и в парусах раздался гул ветра и звонко всплеснули волны.

Выстрела он не слышал, только поплыло все в глазах, а корабль, покачиваясь, уходил все дальше и дальше, быстро меркнул, растворяясь во мгле ночи, пока бесплотной тенью не исчез вовсе…

Хейнц очнулся от близкой автоматной очереди и звона стекла. Его качало на волнах, сознание то пропадало, то возникало, зыбкое, непрочное. Перед глазами то прояснялся лепной потолок родительской спальни, то рушился громадой на него, и Хейнц в горячечном бреду метался, кричал, звал на помощь мать, оставаясь лежать пластом на кровати, и еле слышно стонал. А потолок все рушился и рушился, и Хейнц бежал и бежал и никак не мог убежать. Вдруг на него надвинулась зловещая фигура эсэсовца с наставленным пистолетом, и пальцы офицера, держащие оружие, были как изломанные стеариновые свечи. Хейнц ясно увидел дуло — этот черный глаз смерти, и опять закричал. Потом услышал взрывы. И из этих взрывов возникло искаженное ненавистью лицо почтальона-старика. Страшный огонь бушевал вокруг, и живот Хейнца охватила дикая боль ожога. Хейнц хотел отползти подальше от пожарища, потому что знал: вот-вот должны взорваться мины, и не мог. Он позвал мать, чтобы она спасла его. И она пришла. Тихо гладила его по голове, но вдруг стала растворяться в воздухе и уплывать. Хейнц не хотел, чтобы она исчезала, и опять кричал, ему казалось, громко, но вместо крика с запекшихся губ стекал беззвучный стон, и перед глазами все плыло, плыло, качалось и пропадало. Но вот туманная пелена стала рассеиваться, и потолок укрепился на своем месте. Хейнц медленно повел взглядом по стенам и обессиленно закрыл глаза.

Долго лежал так, уже в сознании, уже все понимая.

Когда он снова открыл глаза, то в проеме двери, ведущей в отцовский кабинет, увидел человека. Хейнц сразу понял, что это русский, хотя в глазах еще все покачивалось и четкость смазывалась.

Русский стоял к нему спиной. Хейнц смотрел на него и не верил своим глазам, думая, что нет, это галлюцинация. Страх, поднимаясь откуда-то снизу, перехватил горло. Все так же, не спуская глаз с русского, который продолжал стоять к нему спиной, Хейнц, еще не до конца осознавая, что делает, лез бессильной рукой в карман куртки, где лежал подарок отца — маленький никелированный «вальтер», очень удобный и почти игрушечный.

Хейнц достал пистолет, почувствовал его холодноватое жесткое тело, и оттого, что рука ощутила тяжесть оружия, к Хейнцу на время вернулась уверенность и ясность. Он с усилием поднял непослушную вялую руку и долго целился. Дуло ходило то вверх, то вниз, и туман застилал глаза. И, уже чувствуя, что его покидают силы, Хейнц поймал на мушку голову русского и нажал спуск. От легкого толчка в ладонь он выронил пистолет и потерял сознание…

Буравлев шел вдоль озера и матерился на чем свет стоит, шел быстро, пружинисто, легко нес свое сильное складное тело, и радоваться бы ему сейчас, что вот и отгремели бои в городе и можно вздохнуть свободно, а он был мрачнее тучи и зол на весь мир. Он только что получил разнос и не мог еще остыть и пережить обиду. Разнос ему учинил старший лейтенант, командир роты, всего неделю назад принявший роту после гибели капитана, с которым Буравлев жил душа в душу. Видишь ли, этому очкарику не понравилось, что Буравлев сшил себе сапожки из зеленого брезента, и сейчас, когда стало сухо и бой кончился, надел их. Такие сапожки — высший шик. Все лейтенанты в них щеголяют, и он, Буравлев, тоже. Он все же старшина роты как-никак! «Почему вы носите офицерское обмундирование?» Да потому что это неписаный закон — все старшины рот в офицерском красуются. А ротный этого не признает. Хоть бы наорал — ладно, дело привычное, на крике дисциплина держится. А то ведь вежливенько так, на «вы», голос тихий, а выстегал при всех, хоть сквозь землю провались.

Старшина перешел мост через протоку, соединяющую две части озера, и замешкался у трансформаторной будки с плакатом, призывающим всех немцев идти в ополчение на защиту города. Здесь дорога разветвлялась. Буравлев посмотрел на разрушенные виллы, прикинул в уме, куда мог податься Звездкин. Скорее всего вдоль озера, направо, там вон дома целые виднеются.

Этот Звездкин как сквозь землю провалился. Из-за него все и началось, из-за тонкого, звонкого и прозрачного. Командир роты после капитуляции немцев спросил Буравлева: есть ли помещение для отдыха солдат. Да что он, Буравлев, второй год старшина роты, службы не знает! Его солдаты всегда сыты, обуты и отдыхают как надо. Он умеет обращаться с интендантами. Другие старшины еще глаза продирают, а он уже своих бойцов и накормит, и оденет, и обует, и обогреет. И сегодня тоже. Едва город пал, как послал он Звездкина найти неподалеку хороший дом. Наказал, чтобы дом был чист, просторен, и место чтоб было удобное, и глаз радовало, и чтоб клозет был теплый. Буравлев службу знает, о своих солдатах печется, как мать родная. А этот Звездкин исчез, хоть не отпускай ни на шаг. Пока выколачивали из подвала внезапно обнаруженных немцев, старшина забыл о своем подопечном. Аккуратненько, надо сказать, выковырнули. Нашего ни одного не царапнуло, а их всех положили. Ротный велел в плен брать. А чего их брать? За какие заслуги? И так набрали — девать некуда. Они там, в подвале, зашебуршили было: «Рус, Иван!» Значит, лапы вверх решили вскинуть, драгоценные жизни свои спасти. А чего же хенде хох не делали, когда ультиматум им предъявили! Сколько наших положили во время штурма города! В общем, сыпанули им в подвал очередями, а Буравлев гранатку кинул. Аккуратненько кинул. Чистая работа, как в аптеке. Вякнуть не успели фрицы, на тот свет отправились. За это и взъелся ротный. «Тэ-эк-с!» — холодным тоном догадливо протянул он, когда Буравлев доложил, что пленных нет. И по глазам было видно, что знает старший лейтенант, как они этих арийцев в подвале успокоили. «За такие штучки — трибунал!» И глаза его за стеклами очков в железной оправе стали жесткими. «Какие штучки?» — дурачком прикинулся Буравлев. «Эти самые…» — ротный неприязненно глядел на старшину. И тут Буравлев психанул, стал кричать, что у него мать и малолетняя сестренка под бомбежкой в Мурманске погибли, что два закадычных дружка полегли, один — на Курской дуге, другой — под Брянском, что сам он четыре раза ранен и контузию имеет и что, если бы он целовался с фрицами, ему бы три «Славы» на грудь не повесили. Долго разорялся, а очкарик слушал, не перебивая, стекла протирал грязным носовым платком. А вокруг солдаты стояли и смотрели, как старшина «камедь ломает». Когда Буравлев выдохся, смолк, командир роты очки надел и сказал, как гвозди вбил: «Если вы на этой земле будете вести себя так, как они на нашей — убивать пленных, стрелять раненых, жечь и грабить, то вы ничем не лучше фашистов. Мне стыдно за вас, что в конце войны я должен говорить вам эти прописные истины». У Буравлева аж дух перехватило от таких слов. Не нашелся чего и ответить. Да и чего ответишь, когда тебе вот так по сопатке при всем честном народе. Он только головой замотал, как бык, оглушенный на бойне. А ротный очки на переносице поправил и тихо сказал: «У меня тоже мать и малолетняя сестренка голодной смертью умерли в Ленинграде, в блокаду. Я тоже мог бы психовать». И окинул взглядом старшину с головы до ног. Вот тут-то комроты и увидел сапожки на старшине, и спросил, где рота будет отдыхать. Когда Буравлев доложил, что уже послал Звездкина, да что-то долго нету его, ротный приказал: «Идите и сами лично найдите дом и своего денщика разыщите». Так и сказал «денщика», будто Буравлев — барин, а Звездкин у него слуга. Вот это-то и обиднее всего. Это он-то, Буравлев, барин! А кто треску ловил на Севере? Кто апатиты добывал на Кольском? Кто дорогу прокладывал по тундре? Тебя бы туда с твоими очками! В вечную мерзлоту или в соленую воду, когда штормик двенадцать баллов! Быстро бы!.. А что «быстро», Буравлев так и не мог придумать. Он понимал, что ротный прав и насчет немцев, и насчет сапожек. Ну, с этими фрицами под горячую руку получилось. Чего уж теперь — не вернешь. Да и война же идет — кто кого! Слюни распускать некогда. Наших вон тыщи положили! За это кто отвечать должен? А за тех девчат, что на Псковщине изнасилованы были и с вырезанными грудями повешены. Даже ко всему привыкшие солдаты содрогнулись. Буравлеву ночами снились эти вырезанные девичьи груди. Он тогда в траншею первым ворвался, шестерых в рукопашной свалил. Ему в тот раз первую «Славу» дали, в дивизионной газете про него написали, что мститель он и что с него пример брать надо. Так кто за тех девчат отвечать должен? Фрицы? Фрицы. А раз фрицы, то и нечего с ними цацкаться. И этих дойчляндов в подвале ему нисколь не жалко. А с другой стороны взглянуть — укорот своим нервам давать надо и политику понимать. Не темный, не из лесу — пять классов за плечами. А насчет сапожек, тоже ведь, дай свободу — кто в чем ходить начнет. Не армия, а цыганский табор станет. И хоть выстегал его ротный, Буравлев, ценивший в человеке в первую очередь храбрость, все же уважал своего командира. Воевал ротный будь здоров! Ничего не скажешь — не трус. И башковитый опять же. Студент. Студентом быть, ежели разобраться, то мозгой шевелить надо, задачки там всякие решать, дроби знать. Это тебе не топориком тюк-тюк. Умственный труд потяжельше любого тянет… Тэ-эк-с, куда же теперь?