Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

Серго видел эти башни. Видел он и древние поля-террасы над пропастями. Землю для таких полей горцы поднимали наверх, к скалам, корзинами со дна ущелья. Может быть, поэтому Серго и верил, что руки горцев сумеют делать все, что умеют делать другие люди на земле.

— Пол мне проломишь, Мути! — кричит с улыбкой Юсуп. — Ас-са!

Не хлопают в ладоши во всем автобусе только он, потому что руки заняты баранкой, и старый Зураб. Но с лица Зураба не сходит улыбка, мощные плечи его слегка подрагивают: любой горец как бы и сам танцует, если видит хорошую лезгинку.

— Вашк-тох! — вдруг подает Зураб зычным голосом команду, он имеет на это право.

Дождался Мути своей коронной минуты: почти до самого аула не прекращается его лихая пляска в автобусе.

Завидев далеко в вышине таящиеся в лесу домики аула Мужичи, я думаю над тем, что когда-то въезжал туда на своем коне след в след за Серго, под грохот орудийных залпов, мой прадед. Сейчас въедет туда на своем Хунзахе дедушка Марзи. Мне жаль, что он не захотел пересесть в автобус.

Мне почему-то вообще жалко сегодня моего дедушку. Какой-то необычно строгий и торжественный выехал он на дорогу из нашего отщелка гор. Для меня, для всех нас это просто дорога. А для него она — дорога его молодости. Кровь пяти ран моего дедушки пролилась когда-то на таких дорогах.

Скорее всего, мне так жалко сегодня моего дедушку потому, что у меня в кармане лежит полученное от моего отца письмо. Пишет отец не дедушке, своему отцу, а мне. Он пишет, что надумал вернуться из Казахстана домой.

«А пока, — пишет он, — береги бабушку Маржан, Буку, особенно же береги и жалей Марзи, мало он хорошего видел от меня — своего сына. Человек он, ты знаешь, нелегкий. Но он мой отец, а что мне может быть дороже отца…»

Не только жалость к Марзи слышится мне в этой строке. Но и жалость моего отца к самому себе. Надежда, что и я, Шамо, сумею когда-нибудь сказать такие же слова: «Что может быть для меня дороже моего отца…»

Есть у меня жалость к отцу. Он бросил меня и мою мать. И все же это — отец…

Но я больше думаю сейчас о Марзи. «Береги и жалей его», — просит отец. Хорошо, отец. Я буду беречь своего дедушку… Я буду беречь твоего отца!

«Наша Этери! Мы приветствуем тебя в твоем ингушском доме!»

Я разложил красное полотнище с этими словами на траве и начал прибивать его края к планкам. Подбежал всполошенный Хасан и начал меня отчитывать:

— До сих пор возишься… Ничего тебе нельзя поручить, обязательно любое дело сорвешь!

Я, конечно, мог сказать ему, что не сразу нашелся молоток, гвозди. Планки надо было примерить. Ширину ворот измерить, над которыми должен красоваться приветственный лозунг.

Но я ему ничего не сказал, потому что Хасан побежал подсчитывать, хватит ли для всех прибывших на встречу с Этери самодельных скамеек, вкопанных наспех в землю в саду музея. Промолчал я еще и потому, что сомневался: а надо ли прибивать над воротами этот лозунг? Я писал его сам, полночи выводил вчера в красном уголке своего общежития большие белые буквы на красном полотнище.

Но ведь Этери уже давно находится во дворе музея. Зачем объявлять ей большими белыми буквами «Приветствуем», если она уже вошла к тем, кто говорит ей «здравствуй»? Она вошла и ведет себя так, словно тут, в этом тенистом дворе, родилась и живет.

Двор музея обширен. Бо́льшую его часть занимает фруктовый сад. На самом краю скромно стоит невысокий домик. Его занимал Серго. В комнате железная койка, висит бурка Серго.

Рядом дом побольше, с незастекленной верандой. Этот дом заселен и сейчас в нем живет семья заведующего музеем или сторожа, не знаю звания этого высокого худощавого горца с белоснежными усами. Знаю только, что отец этого горца и дал надежный приют для штаба Серго.

Обычный крестьянский двор, если бы не третий дом: сам музей, где множество всяких экспонатов и в залах вывешены сотни старинных фотографий Серго и его сподвижников.

В домик Серго и в музей мало кто из прибывших заходит. Да и чего заходить, если каждый бывал тут уже не один раз?

Народ больше толчется возле дома хозяина. Поднимаются в дом, чтобы напиться воды, а старики — может быть, для того, чтобы сотворить там свою полдневную молитву.

Этери тоже возле этого дома. То зайдет, то выйдет. Эта полная, моложавая и смуглая грузинка разговаривает то с одним, то с другим из стариков или начинает возиться с детишками, которые шныряют по траве между ногами у бесчисленных гостей. Никак не подумаешь, что из-за нее собрались сюда люди из многих аулов и из Дэй-Мохка. И скамейки в тени деревьев налаживают рядами не из-за этого события, и трибуну тащит Хасан из здания музея неизвестно для чего…

Этери держится здесь как в родном грузинском селе: наверное, и там женщины любят посидеть вот так, как сейчас Этери сидит с Букой, разглядывая с ней вязку горского платка.

Я вижу сквозь высокий плетень двора, как одна за другой подъезжают машины, арбы, верховые. «Здравствуй, Этери…», «С добром твой приход, Этери…»

Топот копыт Хунзаха я узнал на слух и хотел выбежать навстречу Марзи, но меня опередили какие-то ребята, приняли у дедушки коня. Дедушка поздоровался с Этери, со стариками, потом заметил в стороне меня и подошел, посмотрел, чем я занимаюсь. Подошел и наш директор завода, вслух прочитал мой лозунг, потом повторил слова: «…в твоем ингушском доме!» — и вопросительно посмотрел на Марзи.

Я пробежал лозунг глазами. Не ошибку ли нашел у меня в тексте директор?

— Не знаю… — пожал плечами Марзи, отвечая на вопросительный взгляд директора. — «В ингушском доме»… Может быть, по вашим новым обычаям лозунги и в доме надо вешать? Не знаю.

Директор улыбнулся, а Марзи медленно отошел к домику Серго и одиноко стал возле него. Я посмотрел туда.

Мне почудилось на миг, что со ступеньки крыльца сошел черноусый мужчина в бурке, с молодыми черными горячими глазами, похожими на глаза Этери, и сказал дедушке с сильным грузинским акцентом: «Куда под пули лезешь? Ты еще своему отцу понадобишься, ты еще нам понадобишься!»

Грохот копыт раздался в моих ушах. Громовой крик «вурро» — так у нас произносят «ура» — раскатился по ущелью, вызывая эхо в скалах… Так мне показалось.

Этери не пошла к трибуне, а поднялась на две ступени невысокого крыльца хозяйского дома и села там по-домашнему, рядышком с белоусым сторожем музея.

Старики расселись перед домом на чистой густой траве, люди помоложе стали плотно за стариковским полукругом.

Толстый Эюп красовался в первом ряду. Газыри слоновой кости с золотыми наконечниками нарядно сверкали на его тучной груди. Эюп без конца подбивал незаметными движениями пальцев свои усы снизу вверх, его глаза беспокойно следили за фотокорреспондентом.