Валентин Солоухин - Соломенный кордон [Рассказы и повести]

— Зря ты столько выпил, — упрекнула она.

— Это сейчас пройдет... на радостях можно. Сима-а, сколько здесь красивых девчат. Мне кажется, что все это снится!

Сима согласно кивнула головой. В разгар веселья в комнату вошла комендантша, посмотрев на часы, она сказала, чтобы успокаивались.

— Завтра рабочий день! — напомнила она.

Петр Колышев пригласил Галю. Танцуя с ней, он спросил:

— А где я буду спать?

— Там, где спят все гости, в красном уголке.

— Оди-ин?..

— А это уж вы с Симой выясняйте, — засмеялась Галя.

— А с тобой?

— Все, танец окончен! — Галя посадила его на койку. — Спасибо.

Незаметно унесли радиолу, расставили все по местам, и Сима повела Колышева в красный уголок.

Большая комната со всякими плакатами и лозунгами: там, где висела массивная картина, изображающая бурлящее море, стоял у стены черный диван. У дивана хлопотала Галина. Она застлала его одеялом, сверху по одеялу простыню, положила на край дивана плоскую казенную подушку.

— Сим, неси еще одеяло, — приказала она своим резким голосом.

Когда Сима вышла, Колышев обнял Галину, зашептал:

— Дай-кось я тебя поцелую.

— Э-э, глубчик-субчик, у нас так не принято, — посадила Петра на диван. — Обсидись, успокойся, придет Сима... не обидь подружку. — Она удалилась.

Сима выключила свет. Комната наполнилась полумраком. В большие окна проникал желтоватый свет уличных фонарей. В углу над головой Колышева висели электрические часы, большая стрелка через каждую минуту щелкала и прыгала, отчего часы вздрагивали.

— Те-ехника, — сокрушенно заметил Петр.

Сима разула его, помогла снять гимнастерку.

— Сим, а чего это Галя задается?.. Красавицу из себя строит, — жалобно спросил Колышев.

— Она не задается, она правда красивая. А если бы ты видел Люсю, которая первая из нашей комнаты вышла замуж, ты бы обалдел.

— Да, она не задается, — согласился Петр. — Ты со мной ляжешь? Ложись, Сим...

Общежитие успокоилось. Реже скрипели и хлопали двери, не так часто стучали каблуки. В наступающей тишине было слышно взволнованное дыхание Симы. Она словно замерла перед диваном.

— Ну, что ты стоишь перед диваном. — Колышев взял ее за руку и потянул к себе.

— Петь, я девушка еще...

— Так что.

— Я знаю, что не нужна тебе, но хоть к загсу мы сходим... Просто пойдем, постоим и ладно...

— К загсу? — вяло спросил Колышев. — А зачем? — закрывая веки, пробурчал он.

Сима еще долго сидела, молча гладя шершавую от ветра и северного мороза руку Петра, и только перед самым рассветом ушла к себе.

Утром Петр Колышев не сразу вспомнил номер комнаты, в которой был вчера. В спешке взглянув на часы, испугался. «Опоздал!» — мелькнула мысль.

По коридору шла Сима:

— Я думала сейчас тебя разбудить.

Встретившись с беспокойным взглядом Петра, добавила:

— У нас еще есть время, успеешь. Позавтракаем?

— Есть не хочется, вот чаю если. — И когда она ушла за чайником, взял стоявшую на тумбочке фотографию Гали, открыл свой чемодан и, увидя там аккуратно завернутые в газету пимы, вспомнил о вчерашнем вечере.

Подумав немного, Колышев поставил на место фотографию Гали, а пимы положил под счастливую койку Симы.

Ночная тьма редела. Сумерки сползали под гору, опускались в просторную луговину и, теснимые наступающим светом погожего утра, мешались с туманом над рекой, таяли, словно слежавшийся мартовский снег, незаметно уходя в землю.

Мельников Ефим Ефимович по прозвищу Ефимаха возвращался с очередного объезда. Он ехал вдоль берега реки, то появляясь, то исчезая в сером тумане. Кобыла его по кличке Повитуха, буланой масти, чутьем находила узенькую тропку и шла размеренным неторопким шагом, балансируя каждое движение хозяина.

Ефимаха, держась рукой за луку седла, подремывал — прошедшая ночь была для него бессонной и напряженной.

Под большим лесом кто-то стал брать скошенный на сено зеленый овес. «Кто-то» неизвестен для остальных, а Ефимаха по тому, как взято, уже знал, чьих рук дело. Первый раз он смахнул сразу две копны, второй — все четыре, это пудов шестьдесят будет. В третий возьмет еще больше, машина у него сильная, кузов большой. Проще взять участкового и поехать по дворам, потому что вор краденое к себе не повезет. Проверить у подозрительных лиц чердаки, клети, сараи, смотришь — и все обнаружится. Но этот метод Ефимаха не признает, обиженных много будет. Много появится и недовольных. Этого ловкача надо застукать на месте. И Ефимаха-Мельник докажет ему, что он еще кое на что способен.

Почему объездчика Ефимаху иногда официальные липа называют «Мельниковым»? Это его фамилия. Но среди родни объездчика не было никаких мельников. Дед, когда еще Ефим ходил в парнях, говорил: «Дразнили-то нас за то мельниками, что в роду нашем много болтливых было, и еще одна примета верная есть. Слишком рано седеть мужики нашего рода начинают. Вот и ты, Ефим, сейчас вроде ничего, а перевалит за двадцать пять — тут и седой станешь».

Прав дед оказался. Поседел Ефим рано, еще в гражданскую, «седовласым» величали. Сейчас ему семьдесят пять, а может, чуть побольше или поменьше. «Годы, они для паспорта должны быть точными, а для человека так, формальность одна», — говорил Ефимаха.

Повитуха вышла на луговину, тропка здесь прямая, как стрела. Но где-то должен быть овраг, а потом до самого бугра ни одной канавки.

Лошадь покосилась на всхрапывающего хозяина, но кроме ног в стременах ничего не увидела. Серая пелена заслонила человека. Да и Ефимаха, если бы посмотрел на себя со стороны, удивился бы. Повитухи его совсем не было видно, а сам он, как сказочный дух — только голова и плечи, — скользили над стелившимся туманом.

Повитуха остановилась у самого оврага, как бы раздумывая, будить хозяина или самой преодолеть препятствие. На спуске Ефимаха сквозь дрему почувствовал опасность, свободной рукой схватился за заднюю луку седла и, откинув корпус, продолжал удерживать равновесие.

Кобыла спустилась, прошла мелкий родниковый ручеек, вспугнув копавшегося в песке пастушка. Птица пролетела у самого уха старика, визгливо крича «уить-уить-уить», и уже где-то над речкой добавила свое «тильк»!

От этого крика Ефимаха совсем проснулся и, приободрясь, шевельнул повод уздечки:

— Ну, Повитушка, попей, старушка. Наверно, намаялась. Я дык весь одеревенел, ну-ка, вторую ночь не спамши. А где это Тузик? Кобель-то наш где?

Лошадь тряхнула головой, цокнув удилами, потом прислушалась и стала пить. Это значило, что нечего волноваться, здесь он где-то, но разве в такой туман его увидишь.