Валентин Солоухин - Соломенный кордон [Рассказы и повести]

В соседнем дворе разговаривала Надюха со своей матерью, слышно было, как мягко, сквозь взбитую пену пробивались струи молока в подойник. «Раз ведро полное, значит, дойка кончается. Надо спешить», — определил я. Плеснул в лицо пригоршню колодезной воды, быстро оделся и побежал к крайнему дому Чикиринды. «Неужели это та самая Надюха, о которой мне говорил Клим?..»

Однорогая корова, с продырявленными ушами, песочной масти, шла мне навстречу. Я выстрелил кнутом несколько раз — сигнал, что пора выгонять скот.

По восходу солнца, как учил меня Савелий Фомич, я определил, что день будет ведреный. Стараясь идти по траве, я то и дело стряхивал с хлюпавших отсыревших кед комья грязи.

У последних дворов Галчанки я нарочито шел медленно, все еще надеясь, что покажется Савелий Фомич. Коровы прошли дворы, село осталось позади, ни старика, ни собаки не было. Тогда я посвистел, вызывая Заливая. Кобель не шел, и я погнал стадо один.

К одиннадцати часам солнце стало припекать. Влажная земля парила, белесое марево, словно большие озера, плескалось у горизонта.

Коровы вроде ошалели. Одни лезли к реке, другие — в сторону леса, а некоторые норовили удрать в село.

Особенно отличалась однорогая, с продырявленными ушами, корова Чикиринды. Она, словно ее хозяйка, следила за стадом. Вот отделился от стада сухопарый, с белыми залысинами пегий бычок Климка, задрал морду, понюхал ветерок, дующий со стороны деревни, и подался по свекольному полю. Только я завернул его, а однорогая туда же. Вот черная вислоухая, с белыми кругами вокруг глаз, словно в очках, корова директорши школы. Эта одна не уходит, ведет за собой несколько телят и телок. И опять я, стреляя кнутом, мчусь по пахоте наперерез, возвращаю их к стаду, а Чикириндина уже на пахоте.

Бегал я с одного края на другой как угорелый. К полдню проклял все на свете. «Ну, теперь кончилась моя райская пастушеская жизнь, надо просить кого-нибудь в помощь...»

Обед мне принесла соседка Надюха. Я увидел ее, когда девушка уже была на лугу. Она приближалась ко мне с опущенными в землю глазами. Подойдя почти вплотную и не подымая головы, сказала: — Я вам обед принесла. Сегодня наша очередь кормить вас, — протянула мне плетеную сумку с едой.— А почему вы за завтраком не зашли?

— Проспал... очень спешил, — я нехотя взял сумку, отошел в сторону. Набегавшись за коровами, я так устал, что есть не хотелось, а тут еще жара.

— Вас Надеждой зовут? — спросил я соседку.

— Надюхой... Надеждой, — смущаясь, ответила она.

— Может быть, мы вместе пообедаем, — пригласил я ее.

— Нет, я поела, — она взяла мой кнут, который я оставил рядом с ней, и, волоча его по траве, пошла заворачивать отбившуюся от стада корову.

Безаппетитно прожевывая душистые, теплые пирожки, я наблюдал за стадом. Коровы спокойно щипали траву, как будто их подменили. Надежда, бросив кнут, собирала цветы. Короткий, сшитый по моде сарафан ее высоко подымался, обнажая загорелые стройные ноги до тех мест, где загар тускнел перед белизной тела.

Я отвернулся и увидел, что однорогая корова Чикиринды опять, задрав голову, направилась к селу. Не успел я встать, как раздался сердитый лай Заливая.

Корова тут же вернулась к стаду. На душе у меня сразу посветлело. Я взял оставшиеся пироги и понес их собаке. Заливай сидел, как всегда, на возвышенности. Я протянул ему пирог, он отвернулся, я бросил его, он отошел в сторону и покосился на меня.

— Ничего, как-нибудь поладим, — сказал я ему, — работать-то нам вместе.

Возвратив Надежде сумку и поблагодарив ее, я попросил:

— Приходила бы чаще...

Девушка зыркнула на меня большими светлыми глазами, закрыла лицо букетом цветов и спросила:

— А вам агроном ничего обо мне не рассказывал?

Я видел, как у нее покраснели уши.

— Не-е рассказывал...

— А мне некогда. Я сейчас в институт готовлюсь...

— В какой?

— На учительшу пойду, — она повернулась и побежала на взгорок, размахивая плетеной сумкой.

Присматриваясь к другу, я пытался определить, насколько он изменился. Ведь не виделись мы с ним больше двух лет... Каждый из нас на каникулах занимался своим делом.

Рос Виктор Ведрин в многодетной шахтерской семье. Отец у него был человек запойный, работал всегда до получки, а получив деньги, пил несколько дней подряд. Держали его на шахте из-за того, что специалист он был незаменимый, да и какой начальник осмелился бы уволить человека, у которого куча детей.

Помню, шел однажды дождь, мы, спрятавшись под навесом дома, ждали, когда он кончится. По улице, не обходя лужи, шатаясь из стороны в сторону, плелся человек; когда он приблизился к нам, мы узнали отца Виктора. В лужи он лез специально, потому что за собой на шпагате тащил крупную, привязанную за голову селедку.

— Мокей, зайди, переждем дождь! — пригласил его Виктор.

— Не-е-когда. Детям подарок с получки несу, — не узнал он Виктора.

Я так хохотал, наблюдая, как отец, выбирая поглубже лужи, волок селедку, что Ведрин обиделся.

— Ну, чего ржешь? — больно шлепнул он меня по носу. — Зато он добрый, никогда нас не обижает! А работает как?..

Я понял Виктора и только поэтому не дал ему сдачи.

Учился Виктор хорошо, но слыл «сорвиголовой». Правда, все его проделки не переходили в зло.

После выпускного вечера, распив припасенное на этот случай вино, целой ватагой мы отправились «лындать» по улицам поселка. Силы нам было девать некуда, а душа жаждала подвига. Забаву мы нашли в том, что вырывали со столбами частные лавочки, которые стояли под двором у каждого, и складывали их в кучу на видном месте, во дворе самой сварливой бабы — Боризихи.

Таская лавочки во двор Борзихи, мы покатывались со смеху, представляя, что будет, когда утром женщины пойдут на базар и увидят свои лавочки.

Перетаскав лавочки и насмеявшись вдоволь, мы продолжили свой путь. Навстречу нам, пошатываясь, шел какой-то человек.

— Ребята, давай его разденем, а завтра вернем одежду!

Я не понял, кто предложил эту шутку, но среди ребят она вызвала бурное одобрение. Все кинулись ловить человека, тот, почуяв недоброе, бросился наутек. Вскоре его настигли, сгребли и стали стаскивать одежду. В этот момент вмешался Ведрин, он с такой злобой стал расшвыривать ребят, что те опомнились и отпустили человека, а на другой день только и было в поселке разговору о банде грабителей.

Доведи мы шутку до конца, вряд ли удалось бы нам оправдаться перед милицией. К счастью, и человек оказался приезжим, с перепугу он не запомнил наши лица. С тех пор мы стали относиться к Ведрину, как к старшему.

В поселке говорили о нем, как о человеке, который сам вышел в люди.

— Не знаю, Максим, — говорил мне Виктор, — все мои братья подались, как и батя, на шахту, а меня тянет в село. Люблю, когда пахнет землей, свежей соломой, нравится мне чистое деревенское утро, широкие поля, трели жаворонков. А есть ли почетнее профессия, чем профессия хлебороба. Жаль, что бабка умерла, теперь и поехать в деревню не к кому. А зимой как хорошо. За окном метель, мороз трескучий, а ты сидишь у комелька и наблюдаешь сквозь щели заслонки, как пляшет вихрастое пламя...