Гриш Бицоев - Тепло очага

— Наш дояр стал учиться заочно… Нашел себе работу… Решил обосноваться в городе… Начал захаживать в общежитие мединститута… Там жила одна девушка, его односельчанка…

Едва он проговорил это, как Сиука, увлекая его за собой, ухнул в яму, Туган ударился коленом о камень и, вскипев от злости, вскочил, поднял Сиука, тряхнул его изо всех сил:

— Кончай свои фокусы! Стой!

Нет, разговор не получился. Жалея, что он затеял его сегодня, Туган молча тащил обвисшего Сиука и думал о Хани. Его мысли мелькали, одна опережая другую, исчезали и возникали вновь, горячечные, бредовые, безумные…

Из города в село приполз слушок. По дороге он оброс, наверное, и руками, и ногами. Туган долго ничего не знал, но, вот наконец дошло и до него… Сиука, оказывается, стал слишком часто наведываться в общежитие к Хани. Услышав это от Толаса, Туган сломя голову бросился в город, но Сиука там не нашел. Не нашел он и Хани. Весь вечер просидел, он, ожидая ее в общежитии мединститута, и одна из ее соседок рассказала, что Сиука действительно бывает у них…

— Прошу прощения, — Сиука вялой рукой ткнул куда-то в темноту, — зайду-ка я за дерево…

Перемигивались звезды на небе, убаюкивающе журчала река.

Туган постоял, ожидая, потом сел. Ощутил ладонью ласковую землю. Лег, прижавшись к ней щекой. Земля плавно покачивалась, и было так хорошо и покойно в мире…

Проснулся он от обилия солнечного света. В комнате было так тихо, что если бы ласточка села на крышу, он бы услышал. Туган с наслаждением потянулся и вдруг замер, только теперь поняв, что проснулся в чужом доме: чужая люстра свисала с потолка, чужой шкаф стоял у стены. На подоконнике — горшки с цветами. На полках — корешки аккуратно составленных книг. Глянув на них, Туган подумал, что давненько уже не читал ничего, с самой школы, пожалуй…

Рядом, у кровати, на спинке стула висели его брюки, почищенные и выглаженные чьей-то заботливой рукой, черным глянцем сверкали его старые башмаки.

«Что это за дом? — раздумывал Туган. — Кто привел его сюда? Кто позаботился о нем?»

Он попытался воскресить в памяти события прошлой ночи. Туган почувствовал боль в ноге, ощупал саднящее, распухшее колено… Да, Туган тащил Сиука, они шли, спотыкаясь, по берегу реки, но что было потом? Что-то ведь было, наверное?.. Нет, память его вчера уснула раньше его самого.

Туган сел и потянулся было к брюкам, но тут послышались чьи-то шаги, и он поспешно нырнул под одеяло.

Отворилась дверь, и в проеме ее возник, как в рамке портрета, председатель колхоза Шахам. Он стоял, упираясь своими большими руками в косяк, и улыбался. Кого угодно ожидал увидеть здесь Туган, но не Шахама, не этой приветливой его, спокойной улыбки.

— Люблю поваляться утром в постели, — смущенно пробормотал Туган. — Привычка у меня такая…

— Нина спала здесь, — сказал Шахам, и улыбка его погасла. — Она тоже любила поспать…

Значит, я в доме Шахама, понял Туган. Этот дом всегда казался ему таинственной страной, в которую, как ни старайся, все равно не попадешь. Дом этот красив был своими обитателями. Здесь жили Шахам и его жена Залухан. Здесь жила веселая синеглазая Нина… У Шахама и Залухан долго не было детей, поговаривали даже, что они собираются разойтись из-за этого… Потом родилась Нина, и жизнь их засветилась радостным светом… Ярок был этот свет, но недолог. Умерла Нина. Как-то вдруг, внезапно. И снова Залухан и Шахам остались одни…

Шахам вошел в комнату, снял широкополую войлочную шляпу, пригладил ладонью седые волосы. Сел за стол, опустил тяжелые руки на колени.

— Ну, что молчишь? — спросил он.

— Разве кто-нибудь давал мне слово? — пожал плечами Туган.

— Слово? — нахмурился Шахам. — Раз ты его просишь, давай соберем село, позовем твоих приятелей и послушаем вас.

— А что?! Если посадите нас в президиум, мы найдем что сказать!

— Почестей вам не хватает? Пора, значит, наградить вас по заслугам!..

Слова эти задели Тугана, и ему захотелось ответить тем же, напомнить Шахаму кое-что, заглянуть в его прошлое…

Разное говорили про Шахама. Рассказывали, что в молодости он из-под самого носа старших, сидящих за праздничным столом, мог утащить символ их мудрости — вареную телячью голову. А украсть на свадьбе чашу с медом, приготовленную для причастия, — это был сущий пустяк для него. Но говорили так же, что Шахам лучше всех плясал и всегда был первым в работе… Однажды кто-то оклеветал его. Он узнал об этом днем, а ночью дом клеветника сгорел дотла. В ту же ночь Шахам исчез из села, как в воду канул. Вернулся он спустя много лет, уже посла войны. Жизнь, видно, неласково обошлась с ним — он поседел, стал молчаливым, вспыльчивым.

— Молодость не повторяется, — голос Шахама помягчел. — В молодости человек должен гореть, свет от него должен исходить…

— Ваше время было другое, — сказал Туган, как бы соглашаясь с ним и завидуя, — время соломенных крыш… Свет молодости тогда мог превратиться в зарево пожара…

Шахам, пристально глянув на него, встал, прошелся по комнате, взялся за спинку кровати, помолчал.

— В глаза мне об этом никогда не говорили, — произнес он наконец. — все больше намекнуть старались. Точь-в-точь, как ты сейчас. — Шахам опять замолчал, потом улыбнулся вдруг. — Когда сгорел этот дом, меня, наверное, все проклинали, даже родители… А зря. Я в то время был уже далеко от села и знать ничего не знал о пожаре…

Туган затих, смутился — чужая жизнь раскрывалась перед ним, жизнь человека, которого он и уважал и побаивался.

— Закончили мы нашу сельскую школу и потянуло нас в город, — рассказывал Шахам. — Люди тогда на край света шли, куда угодно, лишь бы учиться… Был у меня друг, ты не знаешь его, он не вернулся с войны… Пришли мы с ним к председателю сельсовета, просим: пошлите нас на рабфак, хотим учиться. Председателем был тогда один человек… Жил он в верхнем конце села. Покойника худым словом грех вспоминать, но и хорошего о нем не скажешь… Уперся он, ни в какую. Нам, говорит, ученью головы не нужны, нам нужны рабочие руки… А сын его собственный тоже ходил в нашу школу, еле-еле тянул. Кто-то из учителей сказал ему однажды: на твоем лбу только орехи колоть…

Кто же он, этот житель верхнего конца села? — Туган стал вспоминать всех председателей. Одного, второго, третьего… Но они живы. Кто же тот, о ком рассказывает Шахам?

— Он часто засиживался в сельсовете допоздна. И в тот вечер он был там. Мы залезли в окно, подступили к нему… В руках — отцовские кинжалы, — Шахам улыбнулся. — Что бы мы делали с кинжалами, если бы он отказал?! Но председатель, перепугавшись, подписал наши бумажки, шлепнул печатью — дело было сделано. Но задерживаться после этого в селе, сам понимаешь, мы не могли…