Гриш Бицоев - Тепло очага

Туган обескураженно глянул на Сопо — он не ждал такого резкого ответа.

— Пройдет время — все забудется, — махнул он рукой. — Вспомни, Сопо, Шахам в молодости тоже не был святым…

— Нет, мое солнышко, то поколение не сравнишь с вашим. Они, если и проказничали, то об этом хоть удобно было говорить вслух…

— А дом, который сгорел? Дом с соломенной крышей?

— Дом, дом! — рассердилась старуха. — Пора наконец забыть об этом! Я и сама бы горло перегрызла тому, кто поджег его! В одном исподнем люди остались, все сгорело у них.

— А ты говоришь — проказы, — покачал головой Туган.

— Что я говорю?! Разве я сказала, что это сделал Шахам? Нет, он не поджигал, не верю я в пустую болтовню и никогда не верила!

— Слушай, а кто был тогда председателем сельсовета, ты не помнишь?

— Как не помню? Имя его мне противно произносить… Отец твоего наставника…

— Учитель Сосай? Он и есть сын того председателя?

— Почему ты спрашиваешь об этом? — подозрительно глянула на него Сопо.

— Просто, — улыбнулся Туган. — Представь себе, что я следователь, а ты свидетельница. — Он накрыл своей рукой руку Сопо, лежавшую на столе. — Неужели мы хуже того, чье имя ты брезгуешь произносить? Нет, Сопо, ты увидишь — и я, и Толас, и Цыппу, и Азрым — еще станем людьми…

— Ну, да?! — усмехнулась старуха. — Завтра же забудешь свои слова, забудешь, как только тебе поднесут рог с аракой!

— Во времена Шахама рог был глубже колодца…

— А я и не говорю, что они араки не пробовали, но она их не валила с ног…

— Вспоминается только хорошее. Даже черное становится белым…

— Сопо еще никогда не врала, дорогой, — обиделась старуха. — Я-то понимаю, к чему ты клонишь… Пусть бы кто-нибудь из них показался бы на людях в непристойном виде… И Шахам, и Сидамон, — она умолкла, будто испугавшись имени своего сына, которое так давно не произносила вслух. Глаза ее повлажнели, она зажмурилась на мгновение, и голос ее снова окреп: — Да, и Шахам, и другие — никто из них не позволил бы себе такое. Как можно, чтобы тебя, молодого, здорового кто-то тащил на себе?! Нет, нет, их ты ни с кем не сравнивай…

Единственный сын Сопо, Сидамон, пропал без вести. Куда только не писал Шахам, где только не справлялся о нем! Наконец поиски привели его в небольшую белорусскую деревеньку. Там, в школьном дворе, стоял памятник, и на нем золотыми буквами были написаны имена Сидамона и его товарищей. Трудно измерить время, которое проходит, пока человек стоит, опустив голову, у могилы. Когда Шахам поднял голову, он увидел: возле памятника растут три юных, зеленых деревца… Вернулся Шахам домой, взял Сопо за руку и повез к этим деревцам, и упали горькие материнские слезы на землю, впитавшую кровь сына…

— До этого проклятого пожара, — спокойно продолжала Сопо, — Шахам три дня не заглядывал к нам. Сколько ни искал его Сидамон, так и не нашел… Нет, солнышко мое, эти парни хороших слов заслуживают… Вот сидишь ты передо мной… Бывает, разозлюсь, махну рукой, глаза бы мои тебя не видели, потом вспомню Шахама и сердце успокаивается… Дай бог, чтобы у нашей молодежи всегда перед глазами были такие люди…

Этой ночью Туган первый раз в жизни маялся бессонницей.

Он встал, едва только занялась утренняя заря и солнце не показалось еще из-за гор, но первые лучи его уже коснулись снежных вершин, и те загорелись, вспыхнули огромными кострами.

Туган вышел из дому, пошел за село — ему хотелось побыть одному, успокоиться, подумать. Он неторопливо брел в ту же сторону, что и тогда, с Сиука, но сегодня Туган сторонился дорог. Дороги ведут куда-то, зовут, путь же Тугана был неопределен, никто не ждал его.

Шахам, покидая село, знал свою дорогу. Тугану лишь предстояло выбрать ее.

Быстрая речка Астаудон негромко ворчала в своем каменистом русле. Он остановился, долго, отфыркиваясь, умывался прозрачной холодной водой, и ладони его обкалывались о густую щетину. Потом он стоял и смотрел на ивы, растущие по берегам реки. Местами между ивами торчали кусты шиповника, барбариса, молодая поросль ольхи, и вся эта зелень полнилась щебетаньем птичьего хора.

Вдоль правого берега Астаудона тянулись кукурузные поля, по левому — густо зеленела озимая пшеница, и мир этот — юный, волнуемый утренним ветерком — казался простым и чистым, как сердце пахаря.

Шахам, устремляясь в завтрашний день, видел впереди свет надежды. Туган же напоминал себе ржавый кинжал, которому стало тесно в ножнах. Он шагал и шагал, уходя подальше от людских глаз, стараясь идти там, где никогда не катилось колесо, где и пешком пройти было непросто. Но всюду путь его пересекали большие и малые тропы, люди всюду напоминали о себе.

Когда солнце поднялось уже высоко и стало жарко, Туган улегся под тенистым деревом, в прохладу, и ему стало спокойно; он лежал и видел сквозь листья яркое небо, какая-то птичка суетилась, прыгая с ветки на ветку, и, глядя на нее, он вспомнил вертлявого Толаса. Тот, конечно, все село обегал в поисках Тугана — еще бы, целый день не виделись! И занимает Толаса не столько то, что Туган исчез, а то, что на след его он никак напасть не может. Вот он забежал в дом, увидел пустую, застеленную кровать Тугана, повертелся, озадаченный, и снова выбежал на улицу…

Такого странного существа как человек, рассуждал Туган, в природе больше не найти. Мало ему земного простора, мало того, что солнце неустанно служит ему… Нет, придумал себе, что обязательно он должен быть кому-то нужен, необходим… И я, я тоже думаю, что без меня Толасу недостает чего-то, чего-то не хватает… Ишь, чего захотелось, поняв подспудную суть своей мысли, невесело улыбнулся Туган, нет, не поднимет Толас тревогу, не закричит: человек пропал нужный, незаменимый человек!

Он почувствовал себя ничтожно маленьким, несчастным, сердце его сжалось от невыразимой обиды…

Между Туганом и Хани зияла пропасть, преодолеть которую, казалось, невозможно.

Как-то одна из школьных подруг Хани, вздохнув, пожаловалась:

— Бог не всегда бывает справедлив. Одной даже имя приличное не достанется, а другой, — она глянула на Хани, — все сразу — и ум, и красота…

Никто не догадывался о тайне Тугана и не мог догадаться, потому что он ничем не выдавал себя. Он знал — между ним и Хани пролегла граница, на страже которой стоит учитель Сосай. Хани он доводился дядей по матери. Дважды Сосай подставил ему ногу — два года заставил сидеть в восьмом классе и два года в девятом… Когда Хани догнала его — она была моложе — ему уже до смерти надоело таскать одни и те же учебники, решать одни и те же задачки…

Однажды весной, перед самыми каникулами, они собрались в классе. Мысли Тугана витали где-то далеко от школы, его не трогал веселый галдеж ребят. Но вдруг до слуха его донеслось: