Анатолий Соболев - Три Ивана

Когда он стал старше, то любил смотреть в чистое небо, на зеленые поля, уходящие мерными валами вдаль, в неясную голубизну горизонта, на золотые купола владимирских храмов. И в такие минуты рождалось в груди что-то необъяснимое, тревожно-сладкое, хотелось обнять родную землю, припасть к зеленой груди ее и плакать светлыми очищающими слезами. Отец и мать, оба врачи, говорили, что в нем рождается поэт, и спрашивали, не пишет ли он стихи. Он стыдился признаться, что пишет. Они не знали и о том, что теплыми летними ночами он тайком вылезал в окно из своей комнаты и ходил к Нерли, к ее лунным плесам и сидел там в одиночестве у тихих вод до рассвета, прислушиваясь к ночным неясным звукам, смотрел, как падают звезды, и стихи рождались сами собой. Но он не читал их даже Наташе, в которую был влюблен с седьмого класса.

Тогда в пустом классе на переменке, зажав уши, зубрил он урок по истории, когда в класс легко вбежала Наташа и встала в проходе между рядами. Черные глаза ее сияли, вся она светилась в весенних солнечных лучах, бьющих в окна. Наташа показалась ему даже выше ростом. «Тебе нравится?» — спросила она. Он не понял вопроса. «Ну туфли? Они мне идут, правда?» И он увидел красивые туфли на высоком каблуке и только тогда понял — почему она стала выше ростом. «Это Зойкины. Все девчонки меряют. Мне как раз. Не жмут. — Она не смогла удержать счастливого смеха. — Тебе нравится?» Он не успел ответить, как в класс с шумом ворвался Димка, нахальный парень с дерзкими насмешливыми глазами. Он с одного взгляда оценил обстановку и, расхлябив рот в понимающей ухмылке, сказал Наташе: «Конечно, нравишься, будто сама не знаешь. И когда мы вас в загс поведем, жених и невеста?» Наташа вспыхнула, крикнула: «Дурак!» — и выбежала из класса. А он вдруг понял, что да, Димка прав, Наташа давно уже ему нравится.

Однажды всем классом пошли в золотой сентябрьский березник за Нерль по грибы. Там мальчишки не столько собирали грибы, сколько рисовались перед девчонками, лазали по деревьям, прыгали, орали, всячески хотели показать свою удаль, поразить соклассниц. Он же отстал от всех, шел с неясной грустью, мечтал о чем-то туманном. Голоса соклассников становились все глуше, таяли в лесу. Внезапно из-за березы вышла Наташа. Он вздрогнул. Она смущенно улыбнулась и сказала: «Я заблудилась». Они пошли по золотому, пронизанному солнцем лесу, глядели в синее небо, молчали, улыбались друг другу и краснели. Ходили так, пока не начали аукать соклассники. Они не пошли на их зов, наоборот, углубились еще дальше в чащу. С того дня они стали неразлучны. Их сначала дразнили, просмеивали, а потом вдруг Димка заявил во всеуслышание: «Если кто еще тявкнет про них, будет дело иметь со мной!» И показал всему классу кулак. Мальчишки не хотели иметь дело с кулаками Димки, а девчонки давно уже прониклись уважением к любви соклассников.

Весной на лужайках за последними домами города было много желтых одуванчиков. Будто золотые блестки светились они в молодой траве. Здесь он сплетал Наташе венки. Она надевала венок и становилась принцессой.

Перед самым началом войны они сдали экзамены за восьмой класс и договорились наутро пойти в лес. И он всю ночь не спал, и написал стихи, в которых признавался Наташе в своей любви. А под утро, уже одетый, уснул. Он проснулся, когда уже высоко стояло солнце, проснулся от какого-то тревожного чувства. На кухне что-то торопливо испуганным голосом говорила соседка. «Ох!» — глухо охнула мать и включила радио, «…бои в пограничной полосе. Пограничники и части регулярной Красной Армии отбивают атаки превосходящих сил противника». Он выглянул на улицу, не видать ли Наташи. Улица была необычно пуста и тиха, и эта необычность улицы насторожила его. На кухне стукнула дверь, ушла соседка. Он вышел к матери и спросил: «Что такое?» — «Война, сынок. Германия напала на нас». Он не поверил, он еще жил тем, что его у моста ждет Наташа, а он проспал. «Какая война?» — «Без объявления, — ответила мать. — Вероломно».

То лето он вместе со всем классом работал в колхозе. Зиму проучился и весной, когда зацвела черемуха, ушел добровольцем на фронт, ушел после экзаменов за девятый класс. На вокзале Наташа сунула ему в руки большой букет черемухи, и он не знал, что с ним делать, и, краснея, топтался под взглядами других новобранцев. А мать и отец стояли чуть в сторонке и ожидали своей очереди прощаться. Уже с дороги на фронт он послал Наташе стихи, в которых признавался ей в любви.

В армии он стал связистом. Полтора года тянул провода по лесам, по полям и болотам. Год назад, уже в Польше, летом тянули они с напарником связь. Вышли из лесу и напоролись на немецких автоматчиков. Нырнули было опять в лес, да поздно. Очередью скосило напарника, а его скрутили, не успел и карабин снять. И началась лагерная жизнь. Строил оборонительные сооружения на пути своей же армии, потом был под Кенигсбергом. Неделю назад ликвидировали лагерь, оставшихся в живых повезли на запад. Вот и вся его биография — в ладошку уместится…

Очкастый мальчишка принес сигаретку и подал Одноухому. Щелкнул зажигалкой. Одноухий жадно затянулся, сплюнул, зло сказал:

— Дрянь, эрзац! Нашей махорочки бы…

Они курили по кругу. Старик глубоко затянулся вонючей горькой сигаретой и передал ее Синеглазому. Тат курнул и закашлялся.

«Курить-то еще не умеет. Эх, жалость какая! Парнишечка совсем еще, как Санька мой, — горестно подумал Старик. — И глаза как васильки, все смотрит и смотрит на небушко, не наглядится».

Старик перевел глаза на немецких мальчишек. Румяный вожак с надменным лицом держал в руке пистолет. И глаз настороженных не спускал. Рядом с ним — рыжий, прямо огненный пацан с кинжалом на поясе. Этот — вызверок. А долговязый, с белыми глазами, смотрит сочувственно. И по глазам видать — боится. Шумнуть на него — убежит. А вот этот, чернявый, глядит волчонком. Застрелит — и не моргнет. Мальцы еще, а уже фашисты. Сколько же им назёму в голову понакидали! Ловко их тут пекут! Это ж надо, какую поросль дали! Этот, главный, с пистолетом, гляди какой. На крови взрос. А с виду культурный, волосок к волоску причесан.

Старик сидел на холодной земле, как сиживал когда-то на крыльце своего дома, курил и думал. Он знал, что никуда от судьбы не уйти, и смерть надо принять спокойно, а оставшееся время мысленно побыть дома, среди семьи. Зачем думать о смерти, надо подумать о своих, а то через несколько минут он уже не сможет думать о них, о родных. Глянуть бы хоть одним глазком на детей — какие стали, со старухой проститься — и помирать было бы легче. Глухая тоска сжала сердце. Не видать ему больше ни детей, ни жены. Жаль старуху, так и не узнает, где он будет лежать. А так помирать не страшно: пожил, детей на ноги поставил, корни в землю пустил — не безродным уходит из жизни…