Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

И так они и шли, перебрасываясь ягодами шиповника, банками, пустыми бутылками…

Далеко один из-за другого стали появляться смутные очертания мысов, и, перешагивая через камни, скользя на водорослях, увязая в песке, Ильев ускорил шаг.

А океан был рядом. Прислушивался, шумел, бросался под ноги, отступал и вдруг, запутавшись в ослизлых и серых камнях, взрывался фонтанами, обдавая Ильева и голый песок каскадами брызг и пены.

Присев отдохнуть, Ильев машинально начертил на песке имя Дорожки. Песок под его пальцами вспух, зашевелился, рассыпался, извергая мириады суетливых песчаных блох.

Ильев встал. Начинался прилив, несло холодом. Выпуклые лепешки холодной коды всплывали за полосой прибоя. Прошел час, и пляж стал совсем узким, не пляж, а песчаная тропа, прилепившаяся к скалам…

Когда Ильев подошел к Саратовке, вместо ветровых волн, грозивших тайфуном, по океану вновь катилась мерная зыбь. Узкие гребешки суетливо спешили, неслись, мчались к берегу и так же суетливо растворялись на широких отмелях. Под заходящим солнцем вода стада малиновой. Полые и коричневые водоросли стали малиновыми. И малиновыми стали панцири крабов, скелеты морских ежей, тяжелые голотурии, серые базальты, прозрачные ручьи. Из океана выглядывали малиновые сивучи и трубно гудели.

Ильев шел по малиновым горбылям, и чутье подсказывало ему, что в Саратовке он никого не встретит.

И в Саратовке правда никого не было…

В то лето, в которое мысленно возвращался Ильев, погода стояла не из самых лучших. Чуть только на купол вулкана, в тени которого находился порт, наплывал туман — полеты откладывали. На час, на два, на восемь, на сутки… Случалось, что самолет все-таки добирался до острова, но посадку ему не разрешали, и, покружившись невидимкою в облаках, он возвращался обратно, на Сахалин. Туман не пускал его к земле, выталкивал вверх, к звездам… Таких возвращений Дорожка не выносила. Томясь в тесной комнате стюардесс, она наводила порядок на столиках, распихивала по углам контейнеры с водой, но мысли ее все чаще и чаще возвращались к острову, который в пепельной мгле тумана оставался непостижимым и недостигнутым.

— Приходил Мятлев, — сказала Дорожке Розова, приглаживая щеткой длинные волосы. — Открытку тебе оставил с розочкой. — Она засмеялась и протянула Дорожке открытку, на которой и правда пышно расцвела роза.

— Он хороший парень, — рассудительно продолжала Розова, явно знакомая с содержанием записки Мятлева, но еще одна стюардесса, Уфимцева, прервала ее:

— Девочки! Что за тип сегодня со мной летел! Толстый, противный, с лысиной! Ругался, ворчал и — не поверите! — как мышь, шевелил ушами! Мы над Охой крутимся, посадку надо готовить, а ему то валидол, то пакет, то воды, то улыбочку! Кошмар!

— Зато ты вовремя вернулась, — заметила добрая Розова. — А вот Тоньке не повезло, она на Кунашире застряла. Ей геолог там надоел, тот, который, Лидка, тебя икрой и рыбой снабжает. Он тебе такую рыбину на этот раз передал, что Тонька как корова на весь эфир басом ревела. Сама слышала!

Дорожка не слушала.

Механически переставляя предметы на узком столике, она думала о том, что наконец-то ее заявление о переводе в Хабаровск подписано. Жаль оставлять девочек, жаль уходить с обжитой лилии, но Мятлеву тут не жить — жена загрызет… Все менять надо…

— Соня, — спросила она тихо, когда Уфимцева ушла, — Мятлев сказал — увидимся мы сегодня?

— Конечно! — Розова укоризненно уставилась на Дорожку: — Закружила голову парню, а у него семья…

— Семья! — возмутилась Дорожка. — Пожила бы ты с такой семьей! Застрелишься! Эта баба из Сережки все соки высосала… — И, сдерживая вдруг вспыхнувший гнев, Дорожка более мирно добавила: — Мне заявление подписали…

— А Мятлев?.. Он тоже уедет?

— После развода.

— Ладно, — вздохнула Розова. — Если ты что решила — сделаешь… Уехать вам точно надо. Куда у нас денешься? Будете каждый день с бывшей женой встречаться, а она ведь действительно так ядовита, что ее слюной радикулитчиков растирать можно… — Розова обняла подругу и зашептала: — Ну почему так получается, Лидка? Парней вокруг полно! Красоты тебе не занимать! А тебе все-таки Мятлев встретился… Любишь?

Дорожка кивнула:

— Люблю.

— Вечером он ко мне придет, — предупредила Розова. — И ты прямо ко мне иди. Только, Лидка, не лижитесь вы при мне. Мне в таких случаях плакать хочется. Я не завидую, просто мне в таких случаях плакать хочется… — И вдруг, вспомнив, спросила: — А как же тот геолог на острове, Ильев, кажется?.. Он же без твоего самолета жить не может!

— Так это же без самолета! — расстроенно улыбнулась Дорожка.

— Тонька говорит, что он теперь каждый борт встречает, думает, что ты прилетишь. Стоит у сарая, где ребята почту складывают, и молчит. Другие, те понастырней — к трапу лезут, под юбку заглядывают, а он в стороне стоит. Даже жалко, ей-богу…

— Представляешь, — сказала она, помолчав, — теперь ты будешь летать по большим линиям. Ты красивая. Ты еще и на международные выйдешь, только языки подучи, а то у тебя долгие звуки никак не получаются.

— Ага, — оказала Дорожка.

— И будешь ты на больших самолетах летать, не то что наши! Только пиши, а то мне без тебя грустно будет. Мне и сейчас грустно, будто ты уже уехала… Лидка! А если он вдруг не решится на развод, Мятлев-то? Вдруг он с женой останется?

— Не останется.

В этом Дорожка была уверена. Уверена до того, что грусть всходила в ней, как туман над островными портами. Она подумала вдруг о Хабаровске, о том, как она будет ехать на Саперную, а потом из окна увидит неоновый свет над Домом обуви… В комнате на Саперной она и познакомилась с Мятлевым… Кажется, так давно это было, а сроку-то без малого год…

Простившись с Розовой, она медленно опустилась по лестнице и прошла к остановке. В автобусе, хотя он был далеко не полон, подвыпившие моряки сгрудились за ее креслом — пришлось встать.

— Папа, — сказала Дорожка дома, — мне подписали заявление. Ты продашь дом?

Старик вздохнул. Он всегда старался скрывать чувства от дочери, но сейчас сдержаться не мог:

— «Продашь»! Продать — не построить! Ну почему у тебя все не по-людски? Почему у тебя все наперекор? Почему у тебя все не так?

— У всех так, папа.

— У всех? — переспросил старик сварливо. — Что-то я не замечал, чтобы «у всех» мужья чужие в гостях, как у тебя, штаны просиживали! Что-то я не замечал, чтобы «у всех» отцов от земли родной отрывали!

Дорожка не обиделась на отца. Он был отходчив, он все понимал. Просто в нем говорил возраст… И, подумав о том, что отцу и впрямь нелегко будет оставлять дом, в котором он провел почти тридцать лет, Дорожка почувствовала, что к глазам ее подступают слезы… Ну, правда, почему она такая? Почему у нее все не как у всех? И Мятлев у нее не герой. Не любит жену, боится ее, а с разводом тянет…