Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

А весной — лужи. Будто кто специально рвал небо на голубые клочки и клочки эта раскидывал всюду…

Сигареты еще оставались, но Ильев не решался курить. После первой затяжки ноющая боль пронизывала левую руку и остро колола сердце, вызывая болезненный страх перед этой, так неожиданно настигшей его болезнью… Великое, величественное одиночество окружало Ильева. И, будто подчеркивая это, океан насмешливо катал по песку рыжие, обросшие ракушками поплавки. Только там, где песок был вытеснен скалами, океан переставал смеяться — вода выкатывалась на шершавые стены застывших лавовых потоков, вставала фонтанами мутно-зеленой пены и опрокидывалась назад, в бездну, на поверхности которой, как темные пустые бутыли, раскачивались ленивые сивучи.

Под обрывами песок заплыл, напитался водой, тускло поблескивал. Каменные полости сочились гнилью, берег кололся и отступал перед океаном, как сахарный. Над пеной и одиноко торчащим над водой кекурами кричали чайки.

В песчаных зеркалах Ильев видел свое отражение, всего себя, отощавшего, ободранного после работ на вулкане, на его шлаковых, вечно текущих из-под сапог осыпях… Кожа да кости!.. Впрочем, не это сейчас главное… Самое главное — шагать и шагать сквозь морскую пыль, перешагивать скользкие валуны, преодолевать эту скользкость и странную, кажущуюся крупность предметов… Ильев задыхался. Сердце покалывало, в ногах стояла почти привычная боль. Лисы, лениво расковыривающие гниющие груды водорослей, не торопились уступать ему дорогу.

В нескольких километрах севернее, на берегу безымянного ручья, остался Разин. Еда у него была, но — больной — он мог надеяться теперь только на Ильева. И Ильев шел, спотыкаясь и проклиная прилив, затопивший плотную, убитую водой кромку пляжа. Ноздреватые глыбы шлаков, туман, пена, запах водорослей, тявканье лис, ругня бакланов и чаек…

Ильев обрадовался реке. Река была тихая.

Замкнутая в желтую рамку бамбуков, она прозрачно несла не тронутые ни рябью, ни мутью воды между плоских песков, заслеженных лисами. В самом устье ее океан лениво валял алый синтетический поплавок, расписанный хищными иероглифами. Такие же, только стеклянные и оплетенные цветной капроновой нитью, фантастически расцветили берег. Но обилие поплавков не говорило о близости людей. Люди могли быть только в Тятино — сезонном поселке рыбаков, берущих горбушу. Их было шестеро. Ильев помнил каждого. Помнил, как медлительно, но точно подгоняли они топорами ящики, как медлительно и тщательно одевались, как медлительно, но надежно натягивали рыжие робы на круглые громоздкие плечи.

Люди могли быть и в Саратовке: маршрутная пара Гальверсона, скорее всего Ленька Рыбаков и Мила Демидова. Люди могли быть и дальше — на Добром Ключе, если лагерь еще не снят. Месяц назад именно там обитал бородач Гальверсон, весельчак и говорун, страстный ругатель всех табаков мира, даже виргинских… И люди, наконец, могли быть еще дальше. Правда, о них Ильев пока не думал — добираться до них означало бы убить лишние трое суток, а за это время не только у него, но и у Разина кончились бы продукты…

Уходя, Ильев туго перетянул бинтом распухшую ногу Разина, и тот хмуро сказал:

— Как же я из палатки выползать буду?

— А ты не выползай, — посоветовал Ильев. — Палатка без пола. Поднял стенку и дыши воздухом!

Но «бесполая» палатка утешить Разина не могла…

Далеко в океане Ильев увидел силуэт большого траулера. Безразличный ко всему, что обитало на суше, траулер упорно вспахивал встающие перед ним валы, и, когда Ильев вышел к очередной реке, он все еще маячил в пределах видимости.

Бухта, на берег которой вышел Ильев, дышала теснотой, холодом. В редкой, какой-то выщипанной, траве темнели скрученные, как веретена, вулканические бомбы. С надеждой (все, что он мог противопоставить тревоге) Ильев полез по хлюпающей дернине к ветхому тепляку, в котором могли оказаться продукты, оставленные пограничниками. Взобравшись наверх, Ильев выругался.

От тепляка остался только фасад, фальшиво и гордо сверкающий единственным сохранившимся в окне стеклом. Все остальное обрушилось, сгнило, и среди слизи, поганок и бамбуков таинственно мерцали пластмассовые японские игрушки, принесенные кем-то с пляжа. Вздохнув, Ильев пополз вниз.

Он знал, что те успеет дойти до Тятино засветло, и все-таки торопился, обходил непропуски, увязал в песке, равнодушно спешил мимо разбитых ящиков и разбитых шхун.

Еще за одной рекой он увидел высокий обрубистый мыс, над которым распластались горизонтальные кроны пиний — косматые, кривые, темные… Здесь, вспомнил он, месяц назад работала вторая маршрутная пара Гальверсона — Сон Мен Дин и Наталья. Он вспомнил о них с такой надеждой, что улыбка раздвинула его губы.

Овраг, поросший гигантскими лопухами, под которыми земля была совсем голой, вывел его на широкую поляну, в центре которой тяжело, как старый бесформенный гриб, наклонился к рыжей траве тепляк с крохотным окошком, забранным тускло отсвечивающим куском целлофана. Над крышей тепляка, на бамбуковом шесте, лениво развевалась выцветшая женская юбка, и Ильев подумал — Натальина…

Он подумал так потому, что и сам в свое время посмеивался над Натальей. Вечным ее спутником в поле был Сон Мен Дин, и каждой весной Наталья слышала одно и то же: ты забудешь за лето русские слова, ты нарожаешь на острове корейчат, ты поселишься в тепляке и будешь выращивать помидоры… Наталья только улыбалась. Корейчат она не собиралась рожать, помидоры были вообще не в ее вкусе, но от Сон Мен Дина отказываться она не хотела. И хотя Ильев знал обо всем этом, выцветшая юбка на шесте была почему-то воспринята им как знак Натальиного поражения.

Запалив изгрызенную крысами свечу, Ильев осмотрел тепляк. В центре стояла железная, заплывшая окалиной, дырявая, как старая сеть, печка. И таким же дырявым был потолок тепляка. Серебристые нити паутины свешивались с балок, было пусто и тихо.

Сумерки медленно опустились на остров. Сперва исчез океан, потом деревья, потом все окружающее. Хотелось есть, но последнюю банку тушенки Ильев берег. Устроившись на нарах, которые он покрыл травой, Илью внимательно вслушивался в запахи мятой гречихи, теплого песка, паутины. Звезды толкались в незалатанных дырах потолка, шелестела над низкой крышей темная на фоне звезд юбка.