Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

Только успели мы разгрузить платформу, ударил дождь. Прозрачная кровь неба сбивала цветы черемух, прибивала дорожную пыль, катилась ручьями. В сарае немедленно расплылась лужа, похожая на запрудное озеро, лежащее за нашим цехом. Мы смотрели на лужу, хотели курить, но на пятерых была одна сигарета.

— Роман не курит — значит, на четверых, — уточнил Плажевский.

Саня нехотя потянулся. Сигарета принадлежала ему, поэтому он не торопился, делал короткие затяжки, задумывался, не замечал нас… Он думал: работу закончили, дождь скоро пройдет, и пусть сигарет нет, но вот он, Саня, сигарету имеет, поскольку всегда считал, да и других предупреждал не раз: запас карман не дерет, запас карман не топырит…

— По кругу, — сказал Доня.

— И не жадничай, — просительно добавил Овсеенко.

Саня не торопился. Зачем торопиться? Он смотрел на меня, на Доню, иногда на Ваганова. На Овсеенко и Федина не смотрел один — дед, другой некурящий… Дым сигареты несло на нас, дым щекотал ноздри.

— Может, хватит? — спросил Роман.

Таких ноток я в его голосе никогда не слышал.

— Ты чего, Рома? — насторожился Овсеенко. — Ты же не куришь!

И тогда тихий Роман ударил Саню. Сигарета упала в лужу, зашипела, погасла. Саня вскочил, но тихий Роман поднял деревянный молоток и сказал негромко:

— Только болтни!

Саня тоскливо сжался. Сигарета плавала в луже.

— Может, подсушить табачок? — нерешительно предложил Овсеенко, но его не поддержали. Небо уже очистилось, ветер стих, до магазина недалеко было…

Между районо и библиотекой поставили памятник — гранитную глыбу с огромным солдатом с винтовкой через плечо. Тянули с открытием долго, время шло, и лишь газета напоминала о том, что возведение памятника не прекращается.

Однажды Коля Гудалов сказал:

— Идем смотреть памятник.

Он видел, как утром на каменного солдата накинули огромный брезент.

День выдался жаркий. В тени брезента и под заборами купались в пыли куры, широко раскидывали крылья, открывали клювы. Мы с Колей пришли рано, но у пивного ларька, у районо и библиотеки толкались люди.

— Смешно как! — заметил Коля, обдувая пену с краев пивной кружки.

Народу все прибывало, но разговоры не становились громче, и в самый жар брезент наконец скинули.

Кившенко, как депутат, сказал речь, опираясь рукой на гранитную глыбу, и я узнал, что Кившенко из тех, кто дошел до Эльбы и был дважды ранен.

Когда он закончил, его похлопали по плечу, а на помост влез представитель военкомата майор Жерин. Четко, делая паузы, он стал читать фамилии погибших на фронтах тайгинцев.

— Корягин Иван, Петров Иван, Долженкин Георгий, Ивлев Иван, Сарычев Михаил, Васильченко Георгий… — он выговаривал каждый слог, каждую букву. Когда речь шла об офицере, называл и звание. В толпе ахали, кто-то все время плакал. Коля отставил кружку. Я видел, как вытянулось его лицо, когда Жерин прочитал:

— Гудалов Гавриил, Гудалов Виталий, Гудалов Константин…

Я не знал, что у Коли убиты на войне три брата. Я не знал, что дед Овсеенко служил в ополчении. Я не знал, что у Федина и Ваганова погибли отцы, а у тетки Власовой, нашей сторожихи, дочь была в плену и тоже погибла… Людей, непричастных к истории, на площади просто не было. И с каким-то странным облегчением я услыхал имена братьев:

— Гончаров Леонид, Гончаров Владислав…

Я не был тут посторонним.

Жара пекла. Куры встряхивались в пыльных лунках, прикрывая мутными пленками круглые пустые глаза, тихо клохтали. Я бы сменил уставшего майора, но это было е г о чтение, и, все больше и больше узнавая нового об окружающих меня людях, я вдруг почувствовал на щеке влагу.

Вытер щеку.

Странно, но в такой безоблачный день нашлось все же облачко, обронившее вниз пару капель. Не я один, многие поднимали глаза и удивлялись — откуда, как в такую жару может дождь капать?

Антенна путалась в клочьях тумана. Щербатые жерди были прислонены к сараю, за стеной которого, томно похрюкивая, разрывали многолетние отложения своих предшественников гладкие, круглые поросята.

А в доме всегда было тихо. Мне нравился этот дом — самый крайний в Забуре, за ним сразу начинался лес. Кривые деревья отражались в стеклах веранды, в комнатах скрипели сухие полы, в кухне постоянно возилась тетя Граня. Тряпки, кастрюли, ножи… Я никогда не мог догадаться — начало это или конец уборки?

Сергея легче всего было найти в лесу. Разбросанные по траве картоны, как зеркала, отражали плывущие над ними облака, темные, как после дождя, деревья, покосившиеся поскотины.

— Лесник! — говорили о Сергее.

Он не обижался. Он семь лет проработал в цехе, и его все знали. Может, поэтому был он как-то и незаметен.

Только в лесу, с кистями в руках, преображался: писать!

Иногда я рассматриваю альбомы. Их у меня два. В первом — закатные облака, оранжевые изгороди, желтый покой полей, умиротворяющая зелень… Как по озеру, скольжу я по листам альбома и с удовольствием, показываю его друзьям, ибо делиться спокойствием — само по себе радость.

Но второй альбом я просматриваю гораздо реже. Сергей подарил мне его в день отъезда. На первом листе, под надписью «Помни!», изображен он сам, в кепке, с каким-то мешком на плече, улыбающийся… На втором листе — женщина, на третьем — ее же лицо. Акварель, написанная ясно и смело. Вы будто склоняетесь над смеющимся лицом, смотрите в глаза, отражающие все небо… А дальше — изображения рук. Одних только рук. Зовущих, требующих, хотящих, заломленных, ищущих, ласкающих и таких, о которых говорите невозможно.

И снова та же женщина. По пояс. В рост. На прогулке. Спящая. С подсолнухом в руке… Не знаю — кто она. Никогда ее не встречал… Может, Сергей придумал ее, как придумываются иногда мелодии. Но тогда, откуда эта родинка на щеке, царапина на голом колене, разрез глаз — детали, настойчиво переходящие из рисунка в рисунок?..

И мне хочется сесть в поезд и вернуться в Тайгу.

Ах, как кратко говорят энциклопедии даже о сложных вещах а понятиях!

Город. Население. Предприятия. Транспорт… А в памяти — раскиданные по холмам дома, деревянные тротуары, стены депо. Мемориальная таблица: «В 1905 году здесь выступал Сергей Миронович Киров». Здесь же в давние и все же близкие времена стрелял из-за брандмауэра депо в моего отца колчаковец. К счастью, промахнулся, попал в лошадь. Бой длился почти шесть часов и кончился лишь тогда, когда кавалеристы, спешившись, обошли засаду и расстреляли белых пулеметчиков…

А столярный цех был похож на лошадь, привязанную к столбу пучком электропроводов. Качался снег. Упорный, белый, неповторимый. Я шел за отцом, и за нами оставалась тропа. Шоферы автобусов, ухмыляясь, проверяли по нам часы. Снег над нами не скрывал звезд, он сам был как звезды — мерцал, серебрился, вот только на губах таял.