Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

А к Доне я приходил по субботам. Он снимал угол у старухи Красновой и половину угла занимал железной кроватью, снабженной никелированными шарами. За кроватью ухаживали. Она была под чистыми простынями, а подушек на ней лежало несколько — большая белая пирамида. На подоконнике цвели цветы и сиял фарфором хороший чайный сервиз.

— Мой, — буркнул Доня. Он был не в настроении, переживал происшествие: окурок попал на веник, за ночь веник и подпорка к бачку с водой истлели, бачок упал, и только вылившаяся из него вода помогла избегнуть пожара.

Мы молчали, склонившись над шахматной доской, но пришла сама Краснова — большая, темная, неспокойная, перевязанная крест-накрест большим платком, поставила на коврик пышущий паром самовар. Дождавшись ее ухода, Доня усмехнулся:

— Она в церковь любила ходить, пока батюшка ее как-то не спросил заповеди. По старости своей Евсеевна все забыла. Застыдилась, конечно, закаялась и в церковь теперь ни ногой!

Мы посмеялись.

Доня взял заварной чайник.

— Вещь! — сказал он. — Китайцы, между прочим, увековечила одного типа, который о чае труд написал. Я сам читал про это в газете. Из песчаника делали лики этого типа и в лавках торговых ставили. Идет торговля — перед ликом чашки с чаем стоят, не идет — голимым кипятком с досады лик шпарят!

Доня обтер платком потную лысину. Облысел Доня:

— …в колонии. Как попал? По ерунде. На улице с компаниями водился — где сумочку выхватишь, где карман срежешь. Влип, конечно, такие штуки долго не тянутся. Но я свою вину целиком отпахал, работал не дай бог как честно! С деревом мне возиться позволили. Я это дело люблю. Дерево ведь живое. У него и запах, и мягкость, и теплота. Богатая вещь дерево!.. На волю вышел с хорошими бумагами, до бригадира дошел, в мастера выбьюсь. Пей чай, я еще заварю, и Евсеевна нам поможет. Видишь, вода в чайничке пузырьками пошла? Когда она такие пузырьки пускает, самое время заварку пускать. Нравится?

Плажевский получил выгодный заказ, и мы стали с ним работать в ночную смену, когда был доступ к станкам. С вечера отсыпались, ночью шагали в цех, готовили лес, размечали, пилили, резали. Сторожиха Власова, закутавшись в доху, становилась у дверей, говорила:

— Вот хорошо! Обрезков наберу на растопку.

Но после Плажевского обрезков почти не оставалось.

Врубив строгальный станок, я шел в сушилку. В душных ее тропиках, пропитанных спиртовыми ароматами, томились тяжелые тесины, матово отливали струганые бруски, щетинились корой тяжелые чурки. Эскиз выставочного киоска для швейной фабрики я вычертил сразу, будто годами к тому готовился. Хотелось, чтобы люди, входя в пошивочный цех, удивлялись и спрашивали: это что тут пошить можно?

Наступил день, когда мы загрузили в сани материал, инструмент, гвозди и повезли наше богатство на фабрику. Кожаная шапка с разрубленным козырьком, борода, ватник, разношенные валенки не молодили меня, и я не удивился, когда горбатая уборщица, присев на ящик, пожалела мою надрывающуюся под досками старость.

Киоск, собранный нами, разделил зал на две неравные части. Стекло, продернутое деревянными шнурами! — на это стоило посмотреть. Уборщица подняла голову, долго смотрела, ахнула в побежала в швейный цех. В зал вошли женщины. Они радовались, глядя на стекла, и кутались в яркие, как луга, халаты. Пришел мастер, за ним Кившенко. Директор покрутил головой и сказал Плажевскому:

— Ты парня не отпускай. Он у нас в мастера выйдет!

В мастера я, конечно, не вышел. Но именно в тот день впервые по-настоящему ощутил я радость н у ж н о г о и с в о е г о труда.

В понедельник утром к отцу пришел ревизор Розов. Мне не нравилась его манера постоянно и всех вышучивать, и я удивился, увидев, что на этот раз Розов молчит и внимательно отца слушает.

— Это под Черепаново было, — вспоминал отец. — Я эскадрон на отдых поставил, а ты в это время километрах в тридцати был. Взводный Кульков — помнишь такого? — говорит: «Махну, комэск, к бурятам за самогоном!» Совершенно неуемный был человек! Его бандиты потом ранили, я жалел, потому что оставили мы его бурятам, взять с собой не смогли. Знаю, буряты его выходили, но где он сейчас, жив ли, не могу сказать… «Твое дело, — сказал я Кулькову. — Иди, если есть силы. А мы выспимся». Мы за этой бандой две недели ходили, спали прямо на лошадях… Лег. Зыкову о дозоре крикнул. А минут через тридцать Кульков меня за плечо трясет: «Вставай, комэск, на хуторе банда!» Хоть застрели его — так спать хотелось. Выскочили мы на хутор, злые, невыспавшиеся, кого порубили, кого так взяли, вот тогда-то Кульков у бурят и остался…

Я закурил.

Приемник тщетно пытался заглушить речь отца. Индийцы жаловались на похищение волос пророка Магомета из Хазрабатальского хранилища. Выключив приемник, я задумался. Я думал об отце, об его товарищах, о столярном цехе. Снег за окном крутился, медленно прикрывал стекло, не мешал думать. На стене висела шашка отца. Выглядела она почти декоративно, но я-то знал, сколько зазубрин на ее кривом лезвии…

Роман Федин на механической пиле резал бруски для стиральных досок. Домохозяйки, не имеющие машин, склоняются над этими досками и, положив на приступок мыло, со сдержанной страстью трут распаренное белье о гофрированное железо.

Роман Федин был тихий человек, не стоило ему задумываться над пилой, да так уж случилось… За день до этого сказал он в курилке:

— У каждого свое, но все люди как бы по длинному коридору ходят. А вдоль коридора много дверей. Одни свою дверь сразу угадывают, другие годами вокруг да около маются… Вот я к науке стремлюсь, к математике, только далеко мне еще до своих дверей. Вечернюю закончу, техникум… Нравится мне математика, ясная, точная наука, в ней никак не схалтуришь. Ведь наша лавочка, наш знаменитый цех — дело временное, уходящее. Нас всех машины заменят. Это сейчас мы с ладошек кожу рвем. А потом вместо нас машины впрягутся. С занятости нашей, считаю, часто мы и дурим… Я вчера с Доней Плажевским в парке гулял, там Доню один мужик толкнул. Сам знаешь, толкнуть можно нечаянно, но можно и так толкнуть, что за версту от тебя хамством запахнет. Увел Доня того мужика за деревья и такие слова сказал, что даже я уши развесил. Мне сразу мужиком тем захотелось стать, для того чтобы проверить — правда ли убеждают слова? Очень уж сильно говорил Доня. А я подумал — дать тому мужику интересную машину и дело, не стал бы он в разных парках с разными людьми хамить. Никогда!

Так вот, Роман Федин на механической пиле резал бруски для стиральных досок и по задумчивости, которой на работе не надо допускать, попал левой рукой под диск. За считанные секунды потерял Роман два пальца, а третий на сухожилии повис. Случился рядом дед Овсеенко, ток в сети вырубил, помощь вызвал, а потом нам рассказал: