Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

Геннадий Прашкевич — журналист, но долгое время работал с вулканологами на Сахалине, Курилах, Камчатке. С этим, кстати, связано название его книги «Люди Огненного Кольца».

Геннадии Прашкевич — прирожденный литератор. Он работает и этом качестве много и интересно, обращаясь к различным жанрам. Занимается публицистикой. Пишет стихи. Переводил изящные миниатюры Ким Цын Сона — корейского советского поэта. Много времени отдал переводам современных болгарских поэтов; этот большой по масштабам труд опубликован пока лишь частично, но я, читатель, должен признаться, что именно благодаря Геннадию Прашкевичу во многом по-новому прочувствовал поэзию братской страны… В журналах и коллективных сборниках публиковались приключенческие и научно-фантастические повести Геннадия Прашкевича.

Не знаю кому как, а мне такая широта творческих интересов всегда была по душе.

В книге собрана проза Геннадия Прашкевича: шесть повестей о жизни, пять из них — о милом его сердцу Дальнем (я бы даже сказал: Самом Дальнем) Востоке… Думаю, читатель отметит и необычность композиции, и своеобразную остроту зрения автора. У Геннадия Прашкевича — свой почерк, свои герои, свой мир, который он хорошо знает. Он — писатель мыслящий, граждански активный. Не так уж много можно назвать за последнее время произведений, в которых было бы с такой любовью сказано о людях труда, как это сделало в повести «Столярный цех»… И все пять курильских повестей тоже написаны с большой нежностью к этому далекому краю советской земли и людям, работающим там.

Илья ФОНЯКОВ

Энциклопедии обо всем говорят кратко.

Тайга. Узловая станция. Население — 50 000. Завод. Фабрика. Несколько кинотеатров.

А в памяти — снег, дым над трубами, ветер. Деревянные дома — один за другим. Глубокие овраги, разделившие город на Кабинеты (печальная память о земельных спекуляциях при Николае II), Шанхай — Деревянный и тихий, тонущий летом в зелени, зимой в снегах, и Забур. Я жил в Забуре и знал, что название свое район получил еще до войны, когда в городе начали бурить первый артезианский колодец. Забур всегда был тих, каждый тут знал каждого.

Я любил смотреть на снег.

Снег падал в Тайге всю зиму, одноэтажные дома заваливал под козырьки. Он отдавал дымом и паром маневровых паровозов. Он серебрился и лохматыми сталактитами свисал с карнизов. Он лежал везде и одинаково равно набивался и в разношенные валенки Коли Гудалова, и в начищенные сапоги милиционера Тарханова.

А весной были лужи. Будто кто рвал на клочки голубое небо и разбрасывал их на дорогах…

Снежная пыль казалась алмазной. Она могла бы, как наждак, порвать горло, если б не таяла на губах. Автобусы не ходили. За ночь Тайгу занесло, город весь был придавлен сугробами — голубыми и белыми. Поднимаясь над их тушами, столярный цех напоминал горбатую лошадь, привязанную к столбу пучком электропроводов.

Пыхтел под лучом прожектора окутанный паром белый куб кочегарки. Хребтами доисторических тварей вздымались над снегами штабеля горбылей. А за обшитой войлоком дверью танцевала над работающими станками мелко взбитая древесная пыль.

Бригадир Доня Плажевский показал мне верстак и полуразбитый шкаф, в недрах которого хранились запахи смолы и рыбьего клея. Отремонтировав шкаф, я сложил в него инструменты и вышел в курилку, где над длинным корытом сидели столяры, поставив над собой мощную стену дымовой завесы.

— Забурский? — спросил дед Овсеенко, сутулый, хмурый, всегда обряженный в шапку и меховой жилет.

— Забурский.

— А почему я тебя не помню?

— Немудрено. Уезжал. Учился. В отпуск сейчас ушел.

— Это что же — как на производстве?

— Нет. Академический. На год.

— Ну и как там? — неопределенно заинтересовался Овсеенко.

Я пожал плечами.

Хмурясь, Овсеенко вытащил из кармана «Приму», размял черными шершавыми пальцами плоскую сигарету и вдруг обиделся:

— Отпуск, говоришь? А может, просто домой потянуло? Сейчас многие не дураки стали, знают, где вкуснее можно поесть!

Стряхнув сигарету, я рассеянно наблюдая, как медленно разрушается в воде столбик пепла. Но дед не унимался:

— Дом — он и есть дом! Где родился, там и живи! Верно я говорю, Ваганов? — обратился он к круглоголовому парню, разложившему на скамье газету, а на газете сало, картошку и хлеб.

Ваганов усмехнулся и молча принялся за еду. Чай у него был в бутылке. Приложившись к горлышку, Ваганов сделал большой глоток. Оторвался, поставил бутылку на щербатую скамью, пожевал сала и только тогда сказал:

— Ну чего ты, дед, с утра лезешь в бутылку?

— Волшебная бутылка у Ваганова! — засмеялись столяры. — Вечно в нее кто-то лезет, или уже сидит, или выбирается!

Я посмеялся вместе со всеми, и Ваганов кивнул:

— Бери!

Есть не хотелось, но от картошки я не отказался. Чай пить, правда, не стал. Зачем с утра лезть в бутылку?.. Дед Овсеенко хмыкнул:

— Завтракать надо дома. Я вот, например, не дома завтракать не могу.

Ваганов допил чай, неторопливо выцедил в корыто остатки и вынул из кармана широкий носовой платок. Широкое лицо Ваганова с раскосыми азиатскими бровями не выражало каких-то особых чувств, но, складывая оставшуюся еду в сумку, он негромко сказал:

— Дед, кушать захочешь, сумка, как всегда, на крюке болтается…

Столяры поднялись.

Доня Плажевский, лицо которого было покрыто таким количеством шрамов, что их запросто можно было принять за преждевременные морщины, позвал меня. Идя за ним, я успел увидеть, что строптивый дед взял со скамьи, и без всяких на то просьб со стороны Ваганова помыл под краном пресловутую, пустую теперь, бутылку.

Инна, работник радио, навестила наш цех.

Мы собрались в красном уголке, сразу наполнив его запахом смолы, стружки и лака. Кроме столяров были кочегары и пойманный на территории цеха рыжий колченогий дед — он без разрешения выносил со двора опилки. Оказавшись в плену, дед не расстраивался, напротив, весело крутил головой и поддерживал разговоры. Он хорошо знал, что если и запишут его фамилию, то так — для пущей амбиции, ведь его-то тут знали почти все.