Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Чудак Ромка! Из него кровь течет, а он мне басни рассказывает. Ресмус гудит, ничего не слышно. Думаю, жалуется Ромка, о пальцах своих тоскует. Слушаю, а он, оказывается, о машинах всё! Дескать, машины у нас равнодушные! Я говорю: «Понятно, не с человеком работаешь!» А Ромка только здоровой рукой махнул и напрочь от меня отвернулся.

У Ваганова тоже были секреты.

Бабка его, татарка, по-русски говорить не умела. Если Ваганова дома не было, в дом она меня пускала с большой неохотою. Да и впустив, напротив садилась и глаз с меня не спускала.

Секрет Ваганова крылся в его дружбе с Вадимом Чураковым, сочинителем страшных сказок и длинных стихов. Впрочем, сочинитель не то слово. Он не сочинял, он изобретал сказки, из разных, уже существовавших деталей. Поэтому, наверное, сказки спросом не пользовались. Вадим, с полным на то основанием, жаловался:

— Не печатают!

Но утешался он быстро. Вот и на этот раз:

— Ищу чемодан с рукописями поэта Николая Клюева. Этот поэт с Сергеем Есениным дружил, а умер у нас, в Тайге, на вокзале. Остались же, наверное, у кого-то его бумаги. Вот я и ищу, по чердакам лазаю. Неприятностей куча, старухи сердятся. Но я упрямый. Я стихи о своих поисках написал и в «Литературную газету» отправил. Ответил мне Шаликов, литератор какой-то, что нет в русском языке слова «детный», что зря я такие слова на свою ответственность изобретаю. Ответил он так, и все-таки застыдился, понял, что слова изобретать надо — написанное чернилами замазал. Но я не дурак, чернила хлоркой свел и понял, что прав был я, а не Шаликов.

Стихи Вадим писал странные. Помню такие:

— Я ведь пишу, — говорил Вадим Ваганову, — чтобы такие люди, как ты, не только циркулярку в цехе слушали, но и шелест живого дерева понимали. Послушай, как я пишу:

— Что скажешь?

Ваганов промолчал. В конце концов, он действительно хотел, как выразился Вадим, слышать не только визг пил, но и шелест живого дерева.

Язва лжи разъедает его душу.

Встретив Саню в бане, я поразился — трапециевидная грудь, тугой пресс, треугольник ягодиц, отличные мышцы… Только в глазах неуверенность.

— Два года в Польше работал, — рассказывал он в цехе. — На полях. Получал натурой, торговал. Время во было! Не то что сейчас, горб под бревном ломаешь.

— Чего же на польском пайке не остался? — спросил Овсеенко.

— Придираться стали, хмурый народ. Я плюнул и в Среднюю Азию укатил. Ослы, редиска, фрукты… Ну это ладно, это все ни к чему. Вот слышал от верного человека — круп скоро не будет, в деревню следует рвать или городить огороды.

— Язык придержи!

— Не хочешь, не слушай! Мне брат из города написал — в африканских странах гориллы женщин таскают. Мужья, само собой, убиваются, жен своих ищут, а находят — назад не возьмешь: привыкают к гориллам женщины, нравится им с гориллами детей приживать!

— Не надоело? — спросил Федин. — Заткнул бы свое мурлыкало.

Саня возмущается:

— Неумный вы народ. Мелкота!

Плажевский ему однажды сказал:

— Ты, Саня, от сказок своих вполне можешь болезнь большую схватить!

— Нет, Доня! — Я матерщинник, я выживу!

Но перед получкой кочегар Гера, мужик злой и сильный, Сане вполне серьезно сказал:

— За каждое вранье буду с тебя драть по полтиннику.

Саня угрозу недооценил. В день получки увидел я его в курилке.

Сидя на корточках, он пьяно плакался хмурому кочегару:

— Ты в своей кочегарне сплошные сновидения в тепле видишь, а я тебе рабочий рубль отдавай!.. Может, у меня жена на стороне есть и я ей помогать должен?

— Ребята, — говорит хмурый Гера. — Занимаетесь тут китайской словесностью, а того, что у человека душа портится, заметить никак не можете…

Мы молчим, и укор кочегара Геры тревожно плавает в сизом дыме курилки.

«Дорогая редакция, мои дорогие товарищи!

Не знаю, с чего начать, так как не знаю, чем кончить.

В день, а точнее, в ночь, когда был закончен сборник моей так называемой самобытной поэзии о Сибири — «Родная планета», случилось несчастье: сгорел дом и сгорел сборник, а это посылаю черновик, в котором много орфографических ошибок и не проставлены в своем большинстве разделительные знаки. А так он почти тот же самый я по смыслу и по содержанию. Из огня вырван. Сгорело вообще-то много стихотворений и даже одна тетрадь с поэмой «Шахтер и железнодорожник». Над поэмой я работал год, день в день, вот что характерно. Может, удастся строки по памяти восстановить, но память уже не та, да и не до этого мне сейчас, вы, наверное, меня прекрасно понимаете.

Я извиняюсь, что черновик грязный. Но ведь он из огня! И потому убедительно прошу вас — если найдете стихи бракованными, черновик не теряйте, отправьте мне. В нем много труда и исканий от меня, не столько грамотного, сколько вдохновенного! С приветом к вам, не слуга, а товарищ, столяр Н. П. Овсеенко, Тайга-1, улица Телеграфная, бывший дом № 54».

О душная радость провинциальной свадьбы!

Узоры на промерзшем окне истаивают, и взорам опьяневших гостей открывается снежная улица, забитая влажными сугробами и сумеречный светом качающихся фонарей.

Я — гость. Я плохо разбираю детали. Птичьи головы старух, грибные овалы женских лиц, жадные глаза мужчин проплывают в мутных дымах и в мутном жаре разбавленного сиропом спирта.

— Зачем прячешь невесту, Доня? — кричат жениху, но он занят, он растягивает меха баяна.

— Как десять лет не танцевала! — жалуется мне невеста. — Но зато мужик у меня теперь с баяном, натанцуемся. Я когда впервые Доню увидела, вот, подумала, за кого и век не пойду! Но отец мой уже чувствовал, что Доня мне нужный, и смеялся: «Понадобится, за морского змия пойдешь!»

Танцуют, скинув пиджаки. Танцуют истово. У невесты Дони Плажевского родинка на левой щеке. Это, говорят, к счастью, к крепкой семье к детям.

Рыжий колченогий дед свистит хулигански:

Ночь…

Расходятся неразучившиеся ходить. Под ногами шуршат цветы и бумажки. Невесты не видно, но за дощатой перегородкой слышится невнятный от чувств голос Дони. Но это там, за дощатой перегородкой. А тут сдвинутые столы, груда посуды, треснувшая повдоль старая, забытая всеми в углу икона. Пауки сплели за иконой призрачную светлую сеть. Не подымается, видимо, у Красновой рука вытереть икону влажной тряпкой… И такая тишина, такая пустынь в глазах святой девы, что громом и грохотом кажутся чуть доносящиеся из-за перегородки счастливые голоса Дони Плажевского и его жены…