Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

Вода пахла серой.

Вытянувшись в ванне, чувствуя, как холодит воздух выступающие из-под воды плечи, Ильев замер. Звезд в небе было так много, что он будто проваливался в их скопления, чувствуя себя совершенно одним, но — странно! — не одиноким. Может быть, потому, что океан и свет звезд не унижали. И не рождали страха.

Остров замер, даже лисы не тявкали. Неужели, подумал Ильев, где-то здесь, на острове, есть люди?

— Есть! — сказал он себе.

И люди на острове правда были.

Но почему они тут? Почему тут Разин? Почему тут Наталья, Сон Мен Дин, Гальверсон, другие?..

Белит ты — Разин, ответил Ильев сам себе, точнее, попытался ответить, то ты находишься тут потому, что развелся с женой и хочешь сменить все свои привычки, весь образ своей жизни. Если ты — Разин, ты находишься тут потому, что тебе надо скопить новые силы, новые мысли и даже деньги, на которые остров не жаден. Если ты — Разин, тебе все равно, где ты находишься, на острове или в горах. Важно другое — найти выход в новую, совершенно иную жизнь…

Если ты — Наталья, то остров — твое спасение. Если ты — Наталья, остров для тебя всё. Он нежно спрячет в лесах и бухтах те слова, которые так трудно произнести в городе… Если ты — Наталья, тебе ничего не надо, потому что у тебя есть всё, и ты знаешь — почему ты именно т у т, как знает это тот же Сон Мен Дин — веселый кореец, мастер готовить кук-су, человек, никогда не выезжавший за пределы Сахалина и Южных Курил…

Если ты — Гальверсон, ты находишься тут потому, что можешь кем-то командовать, можешь делать какие-то вещи, кажущиеся тебе единственно правильными, и — главное! — от всего этого получать удовольствие. Если ты — Гальверсон, ты знаешь, что тебе н у ж н о брать шлихи, бить ксенолиты, описывать обнажения, а домой привозить фантастические корни, из которых можно изобретать кресла или японские поплавки, идущие на абажуры…

А ты?..

Ильев прислушался к сердцу и понял, что пора вылезать.

Мокрая кожа сразу уловила прохладное дыхание океана, В далекой-далекой его мгле вздрагивали бесчисленные красные и фиолетовые огни — шла по своим делам сайровая флотилия.

Запах травы мешался с запахом серы. Ильев молча втягивал в себя этот запах и смотрел на спор звезд и огней. Океан в этот спор не вмешивался…

Утром океан был, как романы Бальзака, — велик и скучен. И, глядя на его серую протяженность, Ильев понял, что может еще долго не встретить людей.

Есть ему теперь почти не хотелось. Просто желудок стал тяжелым, чужим, ладони потели, под ложечку ударяла острая неожиданная боль.

Бамбуки сменялись рощицами берез, с веток которых, как дряхлые, напитанные водой губки, тяжело обвисали пряди лишайников. Накладываясь на березовую белизну, пылали багровые листья лиан, кровавыми сердечками усеявшие жесткие стволы умирающих, задушенных ими деревьев. Листья лопухов, впрочем, первыми почувствовали приближение осени — их нежная полупрозрачная зелень пылала рыжими подпалинами. Запах запустения и палой листвы пропитывал крепкий воздух.

Только из-за усталости Ильев не сразу заметил торчащие из песка узкие обсидиановые наконечники. Наконечников было много. Они походили на сухие узкие листья. Айн — человек — жил тут когда-то. Стрелял птицу, колол сивучей. От жары и тайфунов укрывался в рощах. Никуда не бежал с острова, не искал других островов. Весь мир для него находился тут, среди знакомых бухт, заливов, перешейков. Здесь был дом айна и другого дома он не хотел.

Ильев посмотрел на наконечник, потом на свои руки и усмехнулся. Кожа на руках была шершавая, грубая, темная, но этими руками можно было касаться и женского тела и микрометрического винта… Но не потому Ильев усмехнулся, что вспомнил женщину или микроскоп, а потому, что сделать наконечник стрелы он, наверное, еще мог, другое дело — удалось бы ему выжить, если бы он узнал, что его мир ограничен берегами острова?.. Ильев покачал головой. Он уважал даже вымерших островитян. Но ему, Ильеву, нужны были л ю д и.

Он вздохнул. Над ним и над океаном кричали чайки. Скалы над пляжем высились хмуро и неприступно. Мокрый песок садился под ногами, следы сразу заплывали водой.

Ильев знал, что в этих местах должна быть старая дамба, и, когда небо стали совсем медным, он действительно увидел ее — серые, разбитые океаном глыбы, рядом с которыми на пенящихся, встающих над лодок рифах белели покрытые водорослями и налетами соли скелеты двух кавасаки. С мачты ближайшего свисал выцветший изодранный вымпел.

И тут, отведя взгляд от дамбы, Ильев увидел вертолет. Зеленая машина, наглухо задраенная, мощно ревела и неуклюже пыталась подпрыгнуть над берегом. Вертолет был метрах в двухстах, и Ильев сразу увидел занявшуюся под его винтами бурю. Щепки, листья, песок летели во все стороны, ветка берез гнулись и прыгали, как испуганные птицы.

Ильев закричал.

Размахивая руками, бросив рюкзак, он бежал по вязкому песку, сознавая, что он опоздал, что бежать бесполезно, и все же надеясь, надеясь, надеясь…

Только когда вертолет подпрыгнул, накренился, сделал круг и ушел за низкий, прикрытый обрывками туч перевал, Ильев остановился, чувствуя боль в сердце и противные струйки пота на лице, пол мышками, на спине.

Идиот, сказал он себе. Если хочешь попасть в зеленую машину, надо бежать от нее. Делать вид, что ты ее боишься. Только тогда люди с зеленой машины возьмут тебя… Идиот!

Но что корить себя? Бывают обстоятельства, когда самый сильный человек не может совершить того, на что способен в другое время любой из смертный…

Он говорил это, возвращаясь за рюкзаком, а океан грохотал камнями, будто гигантские жернова крутил, бугрился, выбегал из-за скал, пытался сбить его с ног, смять, унести, и слышно было, как вода и песок шипят, вытекая из-под сапог Ильева. А когда все это не удавалось, океан бессильно откатывался, длинными белыми языками вылизывал взбитую кромку пляжа.

Ильев торопился.

Но сердце торопилось тоже, и на плоском мысу, глубоко вдающемся в океан, ему пришлось сесть. Поляну занимала россыпь поздних снежных ромашек и кустов магнолий, тускло отсвечивающих глянцевитыми стволиками. За мысом торчали из воды кекуры, выбеленные гуано. Бакланы и чайки заселили каждый выступ, сварливо перекликались, таскали из волн рыбу. В этом ералаше никто не следил за Ильевым, и, пользуясь этим, он вошел в холодную воду. Скала встала над ним как башня. С ее выступов свисали осклизлые сизые пленки. Круглоглазый баклан, склонив набок встопорщенную голову, с любопытством уставился на Ильева. И, дивясь собственной жестокости, Ильев убил баклана. Птицы взлетели, осыпая человека ругательствами.

Но Ильев на них не смотрел.