Лев Кукуев - Море в ладонях

На круглом столе лежали подарки: большая немецкая кукла с голубыми глазами и пышной прической, точь-в-точь какую купил Катюше отец лет пять назад. Дочь, собственно, в куклы не играла. Здесь же лежал веселый голубенький сарафанчик, из которого Катюша, наверняка давно выросла, лежала и толстая книжка, прочитанная Катюшей еще в прошлом году.

Уловив на подарках беглый взгляд Ершова, Ирина с чувством вины и досады, горестно покачав головой, сказала:

— А время течет. И ты, и Катюша совсем не те. Только, кажется, я осталась для вас по-прежнему блудной матерью и скверной женой. Вам меня трудно понять, и в своих убеждениях вы правы. Мне порой еще думается, что как человек искусства ты все же когда-нибудь меня поймешь… — И голос ее и жесты были печальны и сдержанны. Если она играла, то удивительно смело, небесталанно. — Своего я достигла. Мои портреты на крупных афишах не только в нашей стране… И фильмы идут с успехом… Да, идут!.. А вот… — И она так вздохнула, что он услышал в ее груди шум. — В общем, ребята, хотите или не хотите, но гостиницу я не заказывала. Надеюсь, что до утра у вас место найдется, а утром я улечу.

У этой женщины была здесь дочь. Сказать: уходи — Ершов не мог, не считал себя вправе. Жаль только, вечер пропал, можно бы поработать, сходить с Катюшею в парк. Пойти втроем — ни за что.

— Папа! Чай или кофе будем пить? — спросила Катюша, не переступая порог гостиной.

— Подожди, мой хороший, я только переоденусь, и мы вместе займемся ужином, — поспешила Ирина.

Она тут же переоделась в домашний халат, привезенный с собою, и, забрав из прихожей большую белую сумку, пошла на кухню.

Ершов взял газету и попытался углубиться в чтение, но ничего из прочитанного не понял. Мысли его смешались. Голос Ирины казался больше чем громким, доносился отчетливо, ясно:

— В этих баночках икра. Ты ведь любишь икру? Да! Одну раскроем, одну оставим вам с папой. Крабы раскроем, компот…

— Хлеб я сама нарежу, — сказала Катюша. — А вам дать консервный нож? Папа, ты не брал нож консервный?

— Он на окне! — ответил Ершов, понимая, что и Катюше не по себе в эти минуты. Когда-то он опасался, что Катюша потянется к матери, если мать позовет. Теперь понимал: такое уже не случится.

— Вот возьмите, — донеслось в подтверждение его мыслей.

Сели ужинать, и Ирина достала большую бутылку в причудливой упаковке.

— Кубинский коньяк! — сказала она. — Хотела привезти тебе ром ямайский, да поздно спохватилась, распродали. А вообще в Москве с продуктами хорошо. Неплохо и с тряпками. Достать можно все. И легче всего, знаешь, где?

— Где? — спросил вынужденно Ершов.

— В комиссионке. Не думай, не старое, в фабричной упаковке. Пять, десять рублей переплатил — и прекрасный импортный плащ. Чешские, польские, югославские и даже английские модные туфли…

Ни в кухне, ни за столом Ершов так и не услышал, чтобы Катюша назвала Ирину матерью. Что он мог подумать по этому поводу? Да ничего! Пришла к Катюше подруга, и они долго шептались в прихожей.

— Папа, нам надо с Машей стенгазету доделать.

— Бога ради! Мешать не будем.

— Да нет, ты не понял. Мы к Маше пойдем.

Вчера заголовок писали в Катюшиной комнате, сегодня им надо уйти. Ершов взглянул на Ирину. Очевидно, и та поняла, что дочери трудно определить свое отношение к приезду затерянной матери. Ирина легким кивком подтвердила, что возражать Катюше не стоит.

— Иди, — сказал Ершов.

Гостья наполнила рюмки и закурила:

— Почему бы не перебраться тебе в Москву?

— Зачем?

— Москва есть Москва. Столица! Там больше издательств, журналов, в конце концов больше культуры. У тебя теперь положение, имя! И я привыкла к Москве…

Пола ее халата сползла и оголила округлость ноги чуть выше колена. Возможно, Ирина и не заметила этого. Держалась так, как много лет назад, когда ему все было дорого в ней. Она пытливо сощурилась. Как ни странно, но лицо ее от коньяка стало свежее, моложе. Оно сохранило и прежнюю женственность. Вновь появилось в этом лице такое, что невольно заставило вспомнить не худшее — лучшее.

— Ты что, не в ладах со своим покровителем? — спросил Ершов.

— Именно покровителем! — улыбнулась она скептически. — Правда, Сергей Семенович сделал для меня очень много, но он никогда не сможет заменить тебя и дочь.

— Жаль.

— Не смейся. Я искренне.

— Поздно об этом, Ирина.

Она смерила его оценивающим взглядом:

— А почему? — засмеялась невесело, деланно. — Нам еще жить да жить! Может, теперь только и начинается жизнь. — И вдруг посмотрела в упор, с вызовом, как когда-то, если хотела его привлечь, притянуть. Даже дыхание ее стало слегка учащенным.

Ершов вовсе не собирался ее упрекать, но сделать ей больно неодолимо хотелось.

— Сергею Семеновичу сколько лет?

— А!.. — махнула рукой. — Давно папашей зову… Папаша, неси халат… Папаша, где мои шлепанцы?.. На улице ветер. Не заблудись. Держись за забор, папаша!.. Шестьдесят семь скоро будет…

— Как принято говорить, — самый зрелый творческий возраст, — заключил не без иронии Ершов. — Расцвет!

— Ой, оставь, — скривилась Ирина. — Ты вправе считать, что я скверная женщина. Можешь! Но без тебя и Катюши я такой и останусь. Не думай, я не прошу снисхождения. Я только хотела сказать, что человеческое во мне теплится, а неугасшему огню не хватает лишь чуточку кислорода. Пусть я наказана всеми. Но самым большим для меня наказанием было собственное сознание того, что я потеряла больше, чем нашла. Вот где моя трагедия.

Он молчал, а она, закурив, снова заговорила:

— Я хочу быть с тобой предельно честной и говорю то, что думаю. Ни в ком, никогда не любила мужчину так. Поздно об этом, но это искренне. Ты победил, ты можешь меня презирать. Но если когда-нибудь тебе будет плохо, помни — есть человек, который после долгих скитаний вновь пришел к выводу, что лучше тебя нет для него… Только не думай, нет! — испугалась она. — Не думай, что хмель во мне говорит. Чужая я вам: и тебе, и Катюше…

— Не знаю, как ей…

— Зато я знаю! — перебила Ирина тоном повышенным, но безвольным.

Он сидел и смотрел на нее. Смотрел, как на человека знакомого и в то же время чужого. Что, где, когда надорвало ее, не так уж и важно. Странно, но ее переживания его мало трогали. Наблюдай он со стороны подобную историю, она бы его взволновала, заставила думать, переживать за людей, а, может, и пожелать им снова сойтись…

Ирина с горечью рассмеялась:

— А я ведь помню тебя всего, понимаешь, всего! Мне иногда, дуре, снилось, что мы снова вместе. Ты был у меня первым. Огромное счастье не растворится, не расплескается. Каким бывает оно, увидеть можно только на расстоянии… Летела и знала, что здесь не нужна, а все-таки приземлилась. На что-то надеялась, хотя и боялась признаться в этом даже себе. Минуту назад готова была спросить: ну, а ты-то, ты вспоминал обо мне, как я, мучительно, по ночам? Хотел меня видеть любящей, преданной, прежней, желать? Эгоистка и только! Смеешься? Правильно делаешь! Ну хватит нюнить, Ирина!