Лев Кукуев - Море в ладонях

— Прошу меню, — предложил он ей и вспомнил: «Солнечногорск! Театр музыкальной комедии!»

Он предпочитал солнечногорский театр бирюсинскому. В Солнечногорске удачно сгруппировалась талантливая молодежь. В Бирюсинске все ходят в «заслуженных» и все хотят играть не дальше чем в первой паре. Мысли его прорвал Танин голос.

— Да! Да! — горячилась Таня. — Я пойду в крайком комсомола и от имени наших девушек и ребят потребую, чтобы статью опубликовали в молодежной газете.

«Молодежь, молодежь, — подумал Виталий Сергеевич. — Какой-нибудь местный конфликт об узких брючках и о шнурках вместо галстука, о неразделенной любви…» И тут же вспомнил фамилию актрисы: «Помяловская! Да, да, Помяловская!» Движения, голос, улыбка этой женщины напомнили Виталию Сергеевичу давнишнюю, но врезавшуюся в память историю. Когда-то ему приходилось учиться и подрабатывать. Вечером он пришел по нужному адресу, чтоб заменить в частной квартире электропроводку. Встретила молодая, гибкая женщина — очень такая, как Помяловская. Ему было тогда лет семнадцать, но он чувствовал себя далеко не мальчишкой. Работать пришлось со стола, под потолком. Женщина не отходила ни на минуту. Подавала кусачки, отвертки, изоленту. Но больше всего говорила. Говорила быстро, будто сыпала звонкой монетой по хрусталю. Видя, как он смущается, заливалась серебряным бубенцом. А потом, испытующе щурясь, лукаво стала выспрашивать:

— И ты танцуешь, конечно?

— Танцую.

— У тебя есть подружка?

— Да так, иногда дружим.

— Это как иногда? — смеялась она.

— На каток компанией ходим.

— А потом ты ее провожаешь, да?

— Провожаю.

— И не разу не поцеловал?! — осуждающим тоном заключила она. Губы ее капризно скривились.

Ему хотелось сделать что-то такое, чтобы дать ей понять: с ним шутить можно только на равных. Но каждый раз, когда он смотрел на нее, взгляд невольно скользил от высокой пруди до линии бедер, кровь горячей волной приливала к лицу, сердце стучало предательски громко, выдавало его, и он робел.

Тогда он, действительно, дружил с одной девочкой и даже однажды поцеловался с ней. Девочка была не очень чтоб очень — подслеповатая и трусиха, каких редко сыщешь. Но самые красивые девчонки их школы предпочитали дружить с пижонами из училища искусств.

Закончил работу он в полночь. Хозяйка забеспокоилась. Неделю назад на их улице хулиганы раздели пожилого мужчину. В доме был свободный диван. Но мальчишеское желание казаться смелым и сильным взяло свое. Он спустился с ее крыльца так важно, словно только что уложил на лопатки Поддубного, за углом же рванул в темпе лучшего марафонца.

Прошло много лет. Свою одноклассницу он не помнит даже в лицо. Зато вспоминал, и не раз, ту женщину… Помнил даже движения — легкие, гибкие, такие, как в танцах Испании, как у этой — у Помяловской. Только себе теперь мог признаться, насколько был глуп, осторожен, смешон. Но прошлого не вернешь. И, видимо, все, что ни делалось, делалось к лучшему…

Он посмотрел в сторону жены. Годы в ней заглушили женщину, превратили ее в штампованный образец «высокой морали и несгибаемой нравственности». Как остро он чувствует это, когда с ней сидит рядом Таня.

— Нет, Виктор Николаевич, я не могу согласиться с вами, — доказывала Ершову Таня. — До сих пор мы толком не знаем, будет или не будет строиться наш завод. Комсомольцы приехали со всех концов страны. А им все твердят и твердят, что загубим Байнур. Сколько же можно?!

Теперь Виталий Сергеевич понял, что за соседним столом речь шла не об узких брючках и неразделенной любви. Письмо комсомольцев в редакцию — правильно сделали!

Он ждал, что ответит Ершов, но Ершов не заговорил. Подошла официантка, и все стали рассчитываться. Тамара Степановна на прощание кивнула и первой вышла из-за стола. До него долетели только отрывки фраз:

— Наши ученые пользуются данными двадцатилетней давности…

— Смотря о чем данные, — возразил Ершов.

Виталий Сергеевич взглянул на Помяловскую. Та пристальным, странным взглядом смотрела вслед Ершову. Было в этом взгляде что-то необычное, не праздное любопытство…

Потом с минуту она сидела задумавшись, пока не поняла, что за ней наблюдают. Она посмотрела в глаза Ушакову и тут же заулыбалась. Она не заставила ждать — объяснила:

— Простите, но у вас на правой щеке сажа. Вы можете так и уйти, а мне будет стыдно — не подсказала.

— Спасибо, — он быстро достал платок, вытерся. — Сажи у нас хватает и летом.

— В Солнечногорске тоже. Не огорчайтесь. Мужчинам проще, а женщины любят одеваться в светлое.

— Так вы из Солнечногорска? — спросил он из желания продолжать разговор.

— Да! У меня здесь подруга. Час на электричке, и я в гостях. Сегодня пораньше приехала. Откровенно говоря, хочется побродить по магазинам. Все мы, женщины, немного тряпичницы.

— Простите, меня зовут Виталий Сергеевич, а вас?

— Ксения Петровна.

По чистой случайности их вкусы сошлись, и им принесли бифштексы.

— Мясо слегка суховато, — заметила она.

— Точно! — согласился он и тут же уличил себя в невинном подхалимстве. Мясо как раз было сочным и вкусным.

Она улыбнулась, прикрыла бумажной салфеткой рот, вновь улыбнулась:

— Не обращайте внимания на меня. Сегодня не выспалась. Дважды ночью звонили какие-то чудаки, спрашивали, какая будет утром погода. Печально, но так!

— При чем же тут вы?

— Все очень просто. Мой телефон пятнадцать шестнадцать, а пятнадцать пятнадцать — бюро погоды. Видимо, рыбаки или охотники, подзарядившись с вечера, перевирают номера. Иногда автомат неверно срабатывает.

Он пошутил:

— А что если это поклонники? Не завидую вашему мужу.

Она ответила не сразу. Очевидно, хотела понять, что кроется за этим простым и не так уж простым вопросом.

— У меня нет мужа.

— Вот бы чему никогда не поверил! — сказал он искренне.

— Был. Разошлись. Пришлось выбирать его или сцену.

— Вы предпочли сцену!

— Больше!.. Свободу!

Ему нравилась ее простая и непринужденная манера держаться. Ей чуждо было жеманство, кокетство, каким нередко грешат актрисы.

— Я не могу без людей и товарищей, — продолжала она. — У меня есть чудо-подруга. И, знаете, что она однажды сказала?

— Что?

— Сказала, что лучше иметь хорошего любовника, чем плохого к тому же ревнивого пьяницу-мужа… — Она слегка поежилась. — Простите. Я, кажется, разболталась…

— Нет, это вы простите. Я влез в вашу душу.

У него было странное ощущение: будто они давно уже знакомы, давно близки.

— Что моя душа?.. Актриса… — сказала она, и снова в ее глазах появился тот странный блеск, с каким смотрела она вслед Ершову. — Вы любите театр?

«Пятнадцать-шестнадцать», — вспомнил он номер ее телефона, но в его положении вряд ли придется когда-нибудь воспользоваться им.