Лев Кукуев - Море в ладонях

— Так много?! — удивленно воскликнул Робертс.

— Представьте, да!

Ершов мельком взглянул на австралийца. На сей раз заокеанский гость был снисходителен к цифрам. Почти час, не перебивая, он слушал директора института, старательно что-то вносил в свой блокнот. Когда покидали музей, он задержался на выходе:

— А как вы относитесь к строительству заводов на Байнуре?

— Крайне отрицательно!

— И еще, если не возражаете, сколько вам лет?

Ученый ответил.

— Ваши родители тоже были интеллигентами?

— Всю жизнь рабочими. Я заочно кончал институт.

— Вы были один у родителей…

— Шестеро…

Джим Робертс что-то еще записал в блокнот и спрятал его в карман:

— Спасибо! Спасибо! — пожал он руку ученому.

Позднее Робертс сказал Ершову:

— Вам, советским писателям, легче живется. Если завтра я напишу об этом ученом, то уже послезавтра вся наша официальная пресса меня обвинит в коммунистической пропаганде. Больше того, буржуазные кретины заявят, что нет такого института и нет такого директора на Байнуре…

— Но среди многих дипломатов в стенах этого института был и ваш дипломат.

— На то он и дипломат, — улыбнулся с горечью Робертс. — Замалчивать ваши успехи — вот первый гвоздь моего дипломата.

В санатории Робертс спросил первую попавшуюся на глаза женщину:

— Если не трудно, скажите, кто вы, сколько зарабатываете и сколько стоит путевка?

— Я — машинистка, получаю шестьдесят рублей, путевка стоит сто двадцать.

— Что же вы кушали, если надо работать два месяца на путевку?

— Семьдесят процентов стоимости путевки взял на себя профсоюз.

Робертс взглянул на Ершова. Тот стоял в стороне и старательно разминал сигарету. Ершову было смешно и грустно, что гость таким образом постигал «политграмоту».

Возвратились в Бирюсинск уже в сумерки. Договорились назавтра ехать в Еловск. Этого пожелал сам Робертс.

День заявил о себе огненно-розовым восходом. Байнур открылся огромной чашей расплавленного благородного металла. Казалось, не солнце воспламенило Байнур, а сам он позволил окунуться светилу, сделал его полыхающим, ослепительным.

Робертс остановил машину и попросил его сфотографировать. Он выбрал маленькую елочку у самого обрыва и встал так, что за спиной оказались Байнур и Тальяны. Ершов сделал несколько снимков. Уже в машине Робертс сказал:

— Чудесные будут снимки, да?! Пошлю дочери… Младшей семь, старшей девятнадцать… У вас есть дочь?

— Одна.

— Вы ее никогда не ревнуете?

— Нет оснований.

— А сколько ей лет?

— Скоро двенадцать.

— Тогда все впереди. Еще будете ревновать. Придет время ее весны, и все, что было так предано вам, во что вы вложили жизнь и здоровье, — станет чужим. У вас заберут все надежды, любовь… Заберет какой-нибудь шалопай.

— Не трудитесь, Джим, не соглашусь.

— Тогда я не понимаю вас.

— Но я себя понимаю! — Ершов закурил. — В сорок первом году я с другом Володькой со школьной скамьи ушел на фронт. Был четырежды ранен и дважды контужен. Оба не раз могли погибнуть. Но погиб он…

Ершов помолчал, словно сделал это в знак памяти о товарище.

— После войны я вернулся в Бирюсинск. Я знал: у Володьки осталась мать и нужно было ее отыскать, но я не искал. Мне казалось, явиться живым к ней — это даже кощунственно. Прошло столько лет, и вот в прошлом году я получаю открытку. Володина мать просила ее навестить, сообщала адрес. С дочкой Катюшей поехал я к ней. Она встретила хлебом-солью. Встретила, как встречает мать сына. Я видел — ей тяжело. Но она не плакала и сказала, что плакать не будет. Мы пили вино. Она красное, я белое. Она из махонькой рюмки, я из большой. Пили и говорили. Дочка ушла возиться с котенком в соседнюю комнату, а я все рассказывал и рассказывал о боях под Москвой и Орлом, под Сталинградом и Ржевом. Я рисовал ей Володьку таким, каким был он в бою. Я думал, что делаю правильное, нужное…

— Но неужели только война и война! — не вытерпела она наконец.

— Нет! — согласился я. — Нет…

И я рассказал о другом. Рассказал, как в сорок первом году, после тяжелых боев под Ржевом нас отвели на отдых в Тесницкие лагеря под Тулу. Нас пополняли, штопали, ремонтировали. У сторожа лагерей была дочка Катюша. Все мы были тогда от нее без ума, а больше других Володька. После отбоя я видел его не раз возле ее калитки. Когда Володька сидел на скамейке — Катюша стояла. Когда сидела она — Володька стоял. За день до отправки на фронт Володька пришел перед самым рассветом. Он был возбужден, охмелел от счастья… И я понял все…

— И вы рассказали эту историю матери? — спросил Робертс.

— Рассказал.

— А мать?

— Старая женщина с минуту смотрела на меня широко открытыми, вдруг вдохновленными радостью, глазами. Я молчал. И тогда с надеждой и страхом она спросила: «Может быть, там, может?..» Я отрицательно покачал головой. В Тесницких лагерях мы жили в сентябре, а Володьку убили в ночь под Новый год. За три месяца он получил от Кати не менее тридцати писем. Он не без гордости доверял их мне. Должен сказать, что прекрасней я писем не читал. Скажи я Володькиной матери: «Может» — и она бы, не сомневаюсь, отправилась даже пешком, чтоб только найти Катюшу.

Ершов двумя затяжками докурил сигарету:

— И знаете, Джим, после нашего разговора я понял: Володькиной матери стало легче: у сына ее была еще и другая, пусть слишком короткая, но тоже яркая жизнь… Была здесь — на земле, а не там — в раю…

Он вновь помолчал.

— Моему поколению пришлось торопиться жить. Мы еще плохо знаем, какие тяготы выпадут на долю наших детей. И что наша ревность в сравнении с грядущим?! Лишняя тень по дороге к солнцу!

Робертс, закрыв глаза, с минуту не шевелился, потом спросил:

— В своих книгах вы никогда не писали об этом?

— Нет.

— Не будете возражать, если когда-нибудь я использую ваш рассказ?

— Нет.

По плотному гравию «Волга» шла мягко, и только на крутых поворотах сильнее шуршали покрышки да пассажиров клонило то в одну, то в другую сторону. Робертс, окинув взглядом нависшие скалы, спросил:

— Мне говорили, что в этих чудесных местах бывал Чехов?

— Да, когда ехал на Сахалин. Только тот тракт заброшен. Узок и очень опасен…

— В отношении сибиряков у меня своя теория, — снова заговорил Робертс. — Мне думается, что смешение коренных жителей Сибири с поселенцами европейской принадлежности позволило получить тех сибиряков, которые известны миру как наиболее мужественные и закаленные люди. Я имею в виду трудности этого необжитого края и вторую мировую войну, в которой сибиряки храбростью и отвагой снискали особую любовь и уважение многих народов. По-моему, такое смешение благотворно влияло на развитие населения этого края.