Олег Кириллов - Стремнина

Седых встал и положил перед ним бумагу. Заявление. Просит освободить от занимаемой должности в связи с переходом на другую работу.

— Скатертью дорожка, — почти прокричал Иван Викторович и громадными буквами черкнул резолюцию, — ты меня избавил от необходимости уволить тебя как несоответствующего… Вот так.

Седых почти выхватил у него из-под руки бумагу, аккуратно сложил ее и сунул во внутренний карман пиджака. Потом, будто сразу успокоившись, раскрыл одну из папок:

— По донецкому заказу. Партия труб, что вы привезли из Челябинска, была испытана на стенде. Процент отхода был на полтора процента больше допустимого. Двадцать девятого октября сгорела подстанция, вы знаете. Шесть цехов стояли. Я виноват, что не доложил вам. По кольскому заказу. Трубы пришли двадцать пятого. Это обычная дата. Комплекс был изготовлен в срок ценой штурма. Я не виноват, что транспортники не вывезли один вагон в последние часы месяца. Но все равно я признаю свою вину. Могу написать объяснительную. А теперь прошу разрешения уйти. У меня дома больная жена.

Он чуть склонил голову, будто откланиваясь. Туранов стоял и смотрел ему вслед, будто только что увидел его впервые. Гнев еще не прошел, он еще клокотал внутри, будто пар в котле, но поведение Евгения Григорьевича уже снизило желание взорваться обидными словами, а бумага, только что подписанная Иваном Викторовичем и унесенная Седых, внезапно дала толчок мыслям совершенно иного плана: уходил не на время, а насовсем один из лучших его воспитанников, кого видел возможным преемником. Только сейчас он начал осознавать цену сделанному. Нет, он не взял бы ни единого слова из своих доводов и обвинений заместителю, но такой ли ценой нужно было утверждать истину. Гнев улетучивался, как туман под утренними порывами ветра, и уже в плену новых мыслей, обвиняя себя в необузданности и бонапартизме, склонился Туранов над селектором, отыскивая нужную кнопку. Седых откликнулся сразу же привычным: «Слушаю, Иван Викторович!» — и это было тоже обвинением в адрес его, Туранова, несдержанности. Он промычал что-то и сказал почти спокойно, что просит Евгения Григорьевича не уходить пока домой и подождать его. Седых ответил коротко и спокойно, что подождет, и Туранов стал суетливо попадать руками в рукава пальто. Это ему удалось с трудом, а потом он вышел в приемную, почти забыв, что нужно выключить свет в кабинете, и пришлось опять возвращаться. На это ушло еще несколько минут. Однако Седых терпеливо ждал его в кабинете, правда, уже одетый и в шапке, и это было еще одним напоминанием Туранову, что Евгений Владимирович не расположен долго выслушивать директора. Так они и стали друг против друга.

— Слушай, Женя, — Туранов уже понимал всю недопустимость тона своего разговора с Седых, — слушай, ну ладно, я виноват, что наорал на тебя. Прости. Но и ты хорош. Разве это дело — как что, так заявление бросать? Давай сюда бумагу и забудем про все. Другого бы не держал, но ведь ты ж умный человек, ты ж понимаешь все…

— Я все понимаю, Иван Викторович. Только заявления я не отдам. За это время я понял, что так, как вы думаете — дело не наладить. Это серьезно. Бутенко был плохим директором, это я могу сказать кому угодно. Но недогруз — это реальность. За недогруз я его не могу осудить и сейчас. Вы можете заставить коллектив влюбиться в своего директора, по-моему, до этого уже недалеко. Однако вы не сможете приказом своим поменять себе смежников. А у них свое мировоззрение и свои методы выполнения плана. Я давно собирался вам сказать об этом, только духа все не хватало. Вот так, Иван Викторович. Я честно хотел быть вашим помощником, но видите…

— Не веришь, значит? — Туранов сел к столу, расстегнул пальто. Стало душновато, казалось, воздуха почти нет. — Открой окно, пожалуйста. Жарко тут у тебя. Ладно, Женя, уходи. Жалко только. На тебя надежду имел крепкую. На тебя и Любшина. По комсомолу вас помню. Безоглядные были ребята. Ладно. Тут уж приговор обжалованию не подлежит. Раз не веришь — слезай с телеги. Обидно таких помощников терять. Хорошо. Может, в цех обратно?

— Да нет. Теперь неудобно вроде. Это вы все понимаете, а ведь другим не объяснишь. А у меня два сына. Не хотелось бы, чтоб неверно батьку оценили.

— Не рано ли на сынов ссылаешься?

— Не рано, Иван Викторович. Для них живу.

— Понимаю. Куда ж пойдешь?

— Попрошусь на ремонтный, к Куликову. Звал главным инженером.

— У него, думаешь, легче будет? Или по недогрузу единомышленники?

— Не надо меня обижать, Иван Викторович… — Седых улыбнулся почти просительно. — Я вас уважаю ничуть не меньше, чем раньше, а может, и больше даже, хотя б за то, что вы сейчас в этом кабинете. Просто не судьба мне с вами вместе завод преобразовывать. Буду со стороны смотреть. Душой на вашей стороне, но делом… увы.

— Ладно. Тогда уж что? Пошли домой.

Они мирно прошли несколько кварталов, разговаривая уже как люди, чьи интересы разошлись раз и навсегда, не глядя на взаимные симпатии; распрощались на одном из перекрестков, и дальше Туранов пошел уже один, грустно рассуждая по поводу случившегося и признавая за Седых право принимать свое собственное решение. К сожалению, это не приносило облегчения ему, Ивану Туранову, но это уже был другой вопрос и мозговать по нему сейчас просто не хотелось. Ему всегда было необходимо разобраться в мотивах того или иного человеческого поступка, и сейчас он был всецело в это погружен, пытаясь определить, можно ли было закончить все иначе, чем случилось, и, к грусти своей, все больше и больше убеждался в том, что так или иначе, а дело шло к уходу Жени с завода и этому помешать уже не было никакой возможности, да и смысла тоже. Вот она какая, жизнь.

— Кулешов? — Николай поднял взгляд на старика, будто только сейчас пришло ему в голову рассмотреть повнимательней его лицо. — Кулешов? А нашему главному инженеру ты, случаем, никак не приходишься? Тоже Кулешов, и даже по отчеству сходство. А?

— Нет, — Андрей Корнилыч даже сам удивился спокойствию и невозмутимости, прозвучавшим в его голосе. — Не родня мы… однофамильцы. Да ты ешь, Николай Ляксеич, ешь. Дело завершили, кабанчик добрый вырос, со свежатиной нынче мы с Фросей.

— Солить сало я завтра приду помогу, — сказал Сучок, заглядывая в стакан, на дне которого плеснулись остатки кислого дешевого вина, — вот тебе, Корнилыч, нехай Фрося скажет, чи есть еще на селе, кто лучше меня сало до кондиции доводит? Нету. Потому как просто солью засыпать — не дело. Я ишо с травкой добавляю.

— Ясно дело, приходь.

Сидели вчетвером, отогревались над свежатиной, которой Фрося наварганила целую сковороду. Старик сидел при уголке, расстегнув рубаху то ли от тепла, то ли от выпитого вина. Николай то и дело посматривал на могучие руки его в густом рыжем волосе, на бритую голову с крупным выпуклым лбом: «Во дядя. И годов, видать, немало, а ты погляди…»