Олег Кириллов - Стремнина

А сын стоял и глядел. Расслабился тогда Андрей Корнилыч, не понял значения взгляда того. А коли б понял, не стал бы разговора вести, а ушел бы тихо. Так нет, затеяли разговор. Думал, душу сына горем своим тронуть.

— Толя… Я тут теперича.

— Знаю. Только прошу тебя, если моя просьба для тебя что-нибудь значит, не марай нас всех своим родством.

— Мараю, значит?

— Мараешь. Отметку на мне на всю жизнь сделал. Теперь до сына моего добираешься?

— Мне что, мне б глянуть только… Я ж ничего. Я ж в стороне… — бормотал Андрей Корнилыч, и голова кругом шла от того, что слова эти страшные говорил ему родной сын, дитятко рожоное, вынянченное, выкормленное. Кто вложил ему в душу такое к отцу родному? Кто? Васька проклятый? Или кто еще до того коснулся? Казалось Андрею Корниловичу, что случилось недоразумение, ошибка произошла, спутал вражина какой-то все на свете, потому как для него, для Толика, жил все эти годы, копил деньгу, откладывал, чтобы когда-то войти в его дом и выложить на стол толстенную пачку сотенных: «Вот тебе от меня». И в ожидании этого часа работал так, что люди кругом дивились.

— И вот что… не крутись у дома. Люди уже примечают. А лучше, если б ты вообще съехал отсюда. Неужто трудно понять, что радости мне мало видеть тебя.

Гнев на секунду затмил голову. Побагровев, выкрикнул:

— Уроки рядновские помнишь? Вижу.

— Помню. Жаль, только два раза в жизни с этим человеком словом перемолвиться пришлось. А уроки мне он выдал жизнью своей. И смертью тоже.

Потом была долгая тишина. Наконец Андрей Корнилыч выдавил из себя:

— Зимой помру… Чтоб тебе жизнь не портить. Вот морозы пойдут, под какойся скирдой и найдут.

Сын засмеялся:

— Любишь ты себя слишком. Такого с тобой не будет. А спектаклей не надо. В детстве насмотрелся. Извини, мне некогда.

И уехал.

Вот так оно и было. Если б мог оторвать от сердца своего сына, он бы сделал это. Но в жизни своей, путаной и смутной, где в разные периоды подвергал сомнению святость тех или иных постулатов, вдруг обнаружил он необходимость создания чего-то по-настоящему святого, чему мог бы поклоняться с самой великой убежденностью. Мысль эта сверлила его уже многие годы, и со временем он убедил себя в том, что сын его, кровиночка, большая часть его существа — главное, ради чего он живет, ради чего мыкается по свету. И, обладая способностью в равной степени как убеждать, так и разубеждать себя, создал он за эти годы идола для поклонения, постаравшись забыть давнее расставание с Анатолием много лет назад. Он сам был творцом своих бессонных ночей, убеждая себя в том, что, привыкнув примерять этот мир для себя как воскресный костюм, имеет он, кроме всего прочего, еще одну причину для оправдания своей жизни. Вот и сына увели от него, так отчего же должен он быть иным? Кто из окружающих его людей встал когда-то и сказал: «Мы вот все о своих требованиях к Кулешову. А почему мы не спросим, какие такие требования у него ко всем нам?» Но такого человека в жизни Андрея Корнилыча не попадалось, и вопросы ему задавали все из других материй, и он утешал себя тем, что мир вокруг него беспощаден и агрессивен и прожить в нем можно только думая о себе, о своем добре, о своем покое. Потому что без этих мыслей он мог поверить в то, что жил никчемно и пусто, и этой мысли боялся он всегда и старался не допустить ее в своих философствованиях. Но за последние годы все чаще приходил он к одному и тому же тупику: что ж, выходит, все перед ним виноваты? И спасительная, юродская мысль: да, он виноват, виноват всего лишь перед одним человеком на свете, перед Володькой Петрушиным. Виноват кругом, потому что из-за него, из-за Андрея Корнилыча, погиб когда-то Володька. Как сейчас помнит он тот проклятый день, кладбище, бубнящий грохот нескольких немецких «МГ», терновые ветки, сбитые пулеметными очередями, трех потных, разгоряченных боем и яростью немцев, прыгнувших к ним в яму. Володьке не повезло, что на него навалились двое, а на Андрея прыгнул только один. Кулешов отбился от него и полез из ямы, а Петрушин пытался вырвать чеку из гранаты и хрипел полузадушенно:

— Андрюха, давай… Давай, Андрюха…

Он ждал помощи, выручки, а Кулешов уже мчался прочь от ямы под автоматными строчками, мчался к чердаку, на котором просидел потом много лет, куда отец с матерью украдкой от всех будут носить еду, куда долетит потом к нему весть о великой нашей победе, о торжестве уцелевших и вернувшихся домой. Там он узнает, что Настя, его Настя вышла замуж за Ваську Ряднова, оттуда еще через несколько лет его сведут вниз по шатким скрипучим ступеням два пожилых милиционера.

Да, теперь он знает, на нем вина за Петрушина. Одна единственная вина, которую он может взять на себя. Только Володька Петрушин может судить его поступки. Только он. Мысль эта пришла к нему уже давно, незваная и горькая. Он понимал, что это — во искупление, но уж больно тяжким могло оно стать, это искупление. На свете оставались считанные люди, которые могли бы предъявить ему этот счет, но они уже давно забыли и о нем, о Кулешове, и о его грехах. У них были свои заботы и обязанности, и помнить все, связанное с войной и смертями, было им, наверное, и не под силу. Как земля закрывает постепенно окопы — эти шрамы войны, так и моральные шрамы постепенно сглаживает память. Время помогает ей забыть почти все. Почти.

Если б не сын. Тогда, в стремлении защитить его, отца, от Ряднова, Толик писал запросы в Москву, ездил в Белгород к тем, кто был тогда еще жив из их роты. Потом Андрей Корнилыч узнал, что сын добрался даже до матери погибшего Петрушина. И сразу после этого ушел из дома в общежитие. Вот тогда все и решилось. И хорошо, что тогда, а не позже, потому что через месяц в их дом пришла милиция. Умер от побоев Ряднов, защищая проклятые возы с силосом, которые угоняли Родион, Валерик и он, Андрей Кулешов. Теперь-то силоса этого везде пруд пруди, а тогда, после засухи семьдесят второго, за каждый воз для домашней скотинки селянин отваливал сотенную. Вот и вышло, что лег навсегда Васька Ряднов за три поганых сотенных. Тоже радетель выискался. Всю жизнь норовил в героях глядеться.

Нет, не снился ему по ночам Васька Ряднов, хотя утаил на суде Андрей, что в драке, когда втроем били лежащего на земле Ваську, ударил Кулешов тяжелым сапогом под сердце Ряднова, где, как знал, сидит осколок, оставшийся с войны. Именно после этого удара Васька перестал кричать. И сил достало у проклятого еще до самого дома доползти, чтоб у палисадника помереть. Повезло еще, что не один был Кулешов. Родион и Валерик на себя внимание судей отвлекли. За Родионом, оказывается, не грабеж был по первой судимости, а служба в полиции при немцах. Ну а Валерик, тот даже на суде слюной от злобы исходил, все угрожал и свидетелям и матери родной. Ублюдок проклятый. Где-то теперь по свету рыщет, пакость такая.