Олег Кириллов - Стремнина

Еще один урок ему, седеющему уже человеку, пять десятков лет топчущему землю. Так что, не верить людям?

В машине он молча сидел на заднем сиденье, закутавшись в поднятый воротник. Гусленко говорил что-то о штатном расписании заводского СМУ, о квалификации заводских строителей, а Туранов думал о своем. Попросив остановить машину на одной из окраинных улиц, он распрощался с заместителем и шофером. Поднялся на третий этаж старого кирпичного дома.

На звонок никто не откликался. Иван Викторович собрался было уж уходить, когда за дверью послышались шаги, щелкнул замок и на пороге встал Карманов. Не удивившись, он кивнул головой, отступил в сторону:

— Прошу, Иван Викторович.

Медленно раздеваясь, Туранов разглядывал квартиру. Это было жилье старого одинокого человека. Выношенные плюшевые кресла моды сороковых годов. Огромный деревянный шкаф вполкомнаты, домотканые половички. Тощая рыжая кошка голодным взглядом уставилась на сверток в руках гостя. Пол под шагами скрипел. Между рамами было клочками напихано серой технической ваты и стояла кружка. Телевизор «Лотос» тоже был древним добротным черно-белым аппаратом, служившим, судя по всему, никак не меньше двадцати годов.

Из кухни доносились запахи жареной картошки и кислой капусты. Василий Павлович, в выцветшей, когда-то синей, рубашке, из ворота которой вылезала неестественно-длинная шея, принял из рук Туранова сверток, кашлянул:

— Хэ… Это вы ко мне по какому же поводу, Иван Викторович?

— А без повода нельзя?

— Можно, можно, Иван Викторович. Только вы уж никак не даете возможности мне даже для проформы поломаться. Кстати, я картошечки только что изжарил, капусткой собственного изготовления побалую, а?

Туранов сел в знакомое кресло, вытянул ноги и закрыл глаза. Бывал он здесь не часто. Впервые пришел много лет назад, в свой начальный директорский период. Тогда еще была жива жена Василия Павловича, Анна Ефимовна, маленькая, сухонькая, уже тогда казавшаяся старушкой, хотя было ей в те поры сорок восемь. Приезжал он в минуты, когда нужно было в чем-то утвердить себя. Выбирал он Карманова в качестве судьи между собой и своими сомнениями, руководствуясь высшей честностью Василия Павловича во всем. Знал Туранов в своей жизни очень много честных правильных людей, но именно кармановская честность была ему ближе всего. Эта честность не предполагала словоблудия даже в малости. На всю жизнь запомнил Туранов рассказ райкомовского инструктора о том, как наказывали Карманова за плохую кадровую политику. Представ перед бюро райкома, он, выслушав претензии, критику, заявил: «Стройка — дело разное. И честное, и нечестное. Если мне дают задание, заведомо зная, что я его завалю, я сразу говорю об этом: план нереален по всему и я его не сделаю. Если у меня два рабочих одинаковой квалификации делают один и тот же объем, причем один перевыполняет план, а другой не выполняет, разве не преступление платить им одинаковую сумму? У меня лодырь не работает и двух месяцев. Я не жалею, если он уходит. Дайте мне право самому решать, кому платить триста рублей в месяц, а кому — тридцать, и уверяю вас, дела на стройке пойдут гораздо лучше. А если еще за простои строительных бригад будут расплачиваться те, по чьей вине простои эти возникли, тогда будет просто идеально. Тогда снабженцы по ночам будут завозить все, что нужно для смены. А сейчас они наказания не боятся: подумаешь, выговором больше, выговором меньше. По зарплате бы их, по зарплате. Итак, резюмирую: меня можно наказать, но я буду делать то, что делал до сих пор, пока либо не будет мне, начальнику стройуправления, дано право определять самому, кому из рабочих сколько платить, либо пока меня на моем посту не заменят другим, более гибким товарищем».

Райкомовец в лицах расписывал, кто о чем после этого выступления говорил, но результат остался один: Карманову поставили на вид и отпустили с миром.

«Вот чертов Дон-Кихот!» Эту реплику изрек управляющий трестом товарищ Лысов, в чье подчинение входил Карманов, и который, в отличие от начальника управления, получил на этом бюро выговор с занесением. А ведь не ждал ни единой тучки. Ну что́, скажите, мешало Карманову получить уже заготовленный ему выговор и обеспечить спокойную жизнь своему шефу?

Сели за стол. Карманов сказал:

— Пить-то мне, Иван Викторович, совсем нельзя.

— Я тоже месяцев пять уже не нюхал. Обойдемся, полагаю.

— А так даже лучше. А похудели вы, Иван Викторович.

— Медики говорят, что для меня это благо.

— Да-да… И все ж, что там у вас стряслось?

— Тяжко.

— Сейчас должно быть вам полегче. Слыхал, закрутили дело. А я вот газетки почитываю, в поликлинику хожу, футбол, хоккей по телевизору проглядываю. Сроду его не глядел, а теперь на все времечка хватает. Управляющий трестом даже слезы утирал, когда пенсионный подарок вручал. Да-а-а. Жизнь пошла.

— Опереться не на кого, Василий Павлович. Вроде и крепкие ребята рядом, а сам не проследишь — прогорело. Ну как же так?

— А что ж тут странного? Вы ж все сами и сотворили. Под все плечи подставляете. Вот у них и расчет: Туранов, коли что, исправит, наставит на ум-разум. За вашей спиной им легче.

— Мне-то за чьей бы спиной? — буркнул Туранов.

— Вы — личность… Вам нельзя за чьей бы то ни было спиной прятаться.

— А хочется иной раз.

— Не наговаривайте на себя, Иван Викторович, — Карманов принес из кухни сковородку с картошкой, поставил на стол, — у вас счастливый характер. Вы себе цену знаете и без сомнений живете. А вот как мне, скажем, приходилось? Вечно через себя переступал. Вечно. Противно, а переступал. Этакая, знаете ли, обязательность по отношению к вышестоящим товарищам. Робость какая-то, что ли? Иной раз, знаете ли, прямо страшно становится: начальство требует, чтобы взяли обязательство сдать объект к такому-то празднику! А я твердо знаю, что это невозможно, и начальство то же самое знает, однако настаивает. И вот берешь это самое обязательство, а любой подсобник глядит тебе с укором в глаза: липа же. Вот в такие минуты сам себя не уважаешь.

— Ну, скажем, не всегда вы поддавались уговорам начальства.

— Было и такое. И все-таки зачем вы приехали, Иван Викторович?

— Проведать вас, Василий Павлович, проведать. Выходит, без дела я к вам никогда не являлся?

— Не об этом я, Иван Викторович. Озабочены вы немало. Вот я и думаю.

— Здоровье-то как?

— А как здоровье, Иван Викторович? Полагаю, от двух до трех годков отмеряно. Полагаю, если три проживу — удача. Ладно, не собирайтесь мне возражать, я ведь прекрасно знаю, что с моей болячкой долго не гарцуют. А вы притворяться не умеете, хоть и прилагаете к этому титанические усилия. Не об этом речь, Иван Викторович. Ритм я потерял, ритм. Знаете, когда сразу, вдруг, теряешь ритм, это как у коня, когда его на скаку уздой рвут. Я, конечно, еще на коленки не упал, но трудно. Иной раз, знаете, снится, что с прорабами ругаюсь. Этак, знаете ли, смачно, с употреблением всяческих злачных слов. Прекрасные были времена, да.