Олег Кириллов - Стремнина

— Приду-приду, — повторил Сучок уже во второй или третий раз, ожидая, что старик уловит его жалобный взгляд, но Андрей Корнилыч истово жевал, не поднимая взгляда от сковороды, а Фрося, как назло, отлучилась на кухню, чтобы возникнуть на пороге с большим чугунком в руках:

— Може хто узвару жалаить? Из дичек узвар, дюже приятнай.

А Рокотов все тянул опасный и неприятный для старика разговор:

— Чудеса… Аж два Кулешовых. А ты вот для нашего главного ну прямо самый подходящий отец… Нет, чуток староват для отца. А для деда? Для деда вроде сгодишься? А? Так перекрестим. Он, Кулешов Анатолий Андреевич, мужик неплохой. Молодой, правда, ну да от этой болячки мы все лечились годками нашими, да и зараз любого спроси, небось не прочь заново похворать, а?

Старик глядел на него молча, пряча этот свой изучающий взгляд под разросшимися бровями. Приученный годами и людьми не дюже торопиться со словами, ждал еще чего-то от собеседника. В былые-то времена при первом супротивном слове лез в спор, а вот теперь дошел до главной житейской мудрости: не то что семь, а десять раз меряй свой будущий ответ, прежде чем скажешь его словами. Эх, ума б в те давние годы. Разве б так жизнь развернулась? Разве б от сына своего единого прятался б? А вот теперь…

Помощников Фрося сама сговорила, он не вмешивался. И впрямь мужики сноровистые попались. Кабана в минуту уговорили. Рокотов тоже за нож браться не хотел, а Сучок — тот большим докой оказался. Да с него и спрос невелик. Сразу к вину подсел. А Рокотов не прост. Не пьет, вон стакан чуть ли не полный остался. А чего не пьет? Никак дознаться про что желает. В непьющих по убеждению старик не верил, за каждым из таких плел в уме либо хитрость, либо другой какой умысел не из добрых. На хворь списать можно было б Рокотову, да на вид мужик в поре. Лицо поглядевшего на жизнь человека: чуток узковатое, темное, брови белобрысые, стрижен под модный в пятидесятые годы «бокс», нос как бы не широковат для такого лица. Глаза и не разглядишь, утоплены глубоко, и всегда Рокотов глядит из-под полуприкрытых ресниц, отчего вид у него вроде бы полусонный, что ли. Да нет, сталкивался с ним старик на улице, еще по осени. Тогда взглядом остреньким уколол его Рокотов. Нет, не сонный вид у него. Не сонный, а вот какой?

Хоть бы побыстрее уходили, что ли? Когда Фрося спросила: может ли сам кабана уложить, махнул рукой. Никогда в жизни такого не мог. Держать животину доводилось, а вот бить… Женщина вздохнула, сказала будто про себя:

— Ну и ладно. Сучка с Колей Рокотовым кликну. Сучок, он мастак по таким делам. В прошлом году враз управился.

— Не скучно дома сидеть-то?

Это Рокотов. Нет, не простой он человек. Всё у него с дном двойным. Всё с намеком.

— Стар уже. Свое отмолотил.

— Ну это ты зря, Андрей Корнилыч, — мирно возразил Рокотов, — тебе еще в коренниках ходить можно, а не в пристяжке. Вон на руки гляжу.

Лицо старика улыбка тронула. Да, силушка, слава богу, пока не уходила. Давеча корягу килограммов под сто выволок в овраг. Правда, одышка схватила после, ну, да это уж потом случилось.

— По хозяйству делов хватает, — уклонился он от прямого ответа.

— Оно так, — согласился Рокотов, — Фрося тут одна намаялась. Да только глянь вокруг, Корнилыч, заводские-то вон уже телятник завершают. А ведь третий месяц делов-то. Дома жилые пошли. Вон первый десяток заложили, шустро гонют. Летом, глядишь, новоселья пойдут. Веселей жить стало, а?

— Похоже. То вам, молодым.

— А и ты не дюже в старики-то, — встрял в разговор Сучок, уже отчаявшийся дождаться добавки в свой стакан. — Глядел я на тебя, Андрей Корнилыч, как ты стакан управил. Дюжа ловко вышло. Я б так не сумел.

Чего в душу лезут? Чего? Ну посидели, ну перекусили по обычаю. Теперь бы и по домам с богом. Ан нет, балачку им подавай. Или встать, чтоб поняли напрямую, что засиделись, что пора и честь знать. На дурняка наелись-напились. У Сучка-то рожа вся в обиде. Нет, не будет тебе выпивки. Ишь кривится, будто не узвар хлещет, а горькое чтось. В чужом дому все не по уму.

Промолчал. А Рокотов, глянув на часы, заторопился:

— Пошли, друзяка, загулялись мы с тобой тут. Дома небось кинулись уже?

Фрося пыталась удержать гостей, но безуспешно. Или понял Рокотов тайные мысли хозяина, или впрямь приперли домашние заботы, а ушли помощнички шустро. Сучок так и унес на лице маску обиды и непонимания.

Старик остался за столом один. Фрося подсела напротив, подперла ладонью щеку:

— Андрюша, что ж ты? Удержал бы… Тебе б с ними в дружбу-то. Николка — самый правильный мужик на селе. С совестью. Тебе б прислониться до него. Живем и так в стороне от всех, а теперь и тропки к селу в снегу нету.

Ответил бы, да обидится. А сердить ее не к чему. Зима на дворе. А ну как сгонит? И так уж охает чего-то все на кухне. Оно не так и страшно, вроде деньги у него есть, много денег, не сбеднял бы, ежли б и в гостинице где прожил зиму, да к чему от тепла к теплу бежать? Тут все к душе пристало: и сытно, и тепло, а на крыльцо выйдешь — красота. Лес сосновый, речка под бугром в солнечном свете голубизной отливает. И сын близко с внуком. Только радости от этого совсем мало. Не такого ждал он после стольких лет.

Столкнула их судьба с Толиком в очередной раз. Да что уж тут, не судьба, сам хотел той встречи. Ждал сына у мостка через речку, знал, что поехал Толя к комбайнам, рано или поздно должен был возвращаться обратно. Удочки взял, чтобы не мозолить людям глаза бездельным ожиданием, а с удочками совсем другое дело, пристойная и объяснимая картина: пенсионер в свободное время рыбку для дома промышляет. Закинул крючки без наживы, да и сидел часа, почитай, два. Много сновало народу туда и обратно, а сына все не было. Иные советы давали, другие упрекали в плохом выборе места. Он отмалчивался, настороженно ожидая появления звука мотоциклетного мотора.

И все ж чуть не прозевал. Только когда вышел и стал среди дороги, сын затормозил. Слез с седла, сдвинул на лоб очки, глянул спокойно:

— Здравствуй.

— Здравствуй, сыночек. Здравствуй… — глядел Андрей Корнилыч на сына, и в душе буря бушевала: не строго глядит, устало. Может, годами подправил душу. Может, понял, что единая кровинка родная в мире — это он, отец, столько перестрадавший, столько познавший лиха и непогоды, на старости не имеющий своего угла. Может, простил его давнего, того, что когда-то ошибался, но не по злу, не по норову, а по обстоятельствам, по случаю. Неужто легче было б сыну, если б гнили его косточки где-то под бугром? Да и Толи тогда б не было. Отца судить легко, да как бы самому прожить жизнь, не споткнувшись? А ну как потом рану в сердце своем откроет? Память, она ведь не прощает. По себе знает это Андрей Корнилович. В лагере после войны видал он бывших полицаев, тех, у кого кровушка на руках навсегда присохла. Кривились, глядя на него. Коли б Родион не защитил тогда, все могло быть. И всю свою жизнь он прожил между теми, кто имел великую вину перед народом, и самим народом. Прислониться к бывшим полицаям и прочим гадам не мог, потому что ненавидел их так же, как и все, а честные люди тоже его чурались, едва узнавали. Потом он уже не стал никому рассказывать про свою вину, но она уже отметила его на всю жизнь и не в документах, а душу попятнала, загнала в нее вечную неосознанную вину неизвестно перед кем. Вспомнил и отца, умершего в пятьдесят шесть. Мог бы дольше жить, да вечный страх за сына, который целые годы от людского взгляда прячется, сломал его до срока. Потом ушла мать, почти забытая им в борьбе с Родионом и собственной семьей. Васька Ряднов. Этот все судьей его хотел быть, а что он, Васька, знал о муках, выпавших на его, Андрея, долю? Что мог противопоставить со своей стороны? Ранения? Так и у Андрея они были. Награды? Так и Кулешову медаль дали. А судьба ему иная выпала. У его могилы теперь, говорят, мальцов в пионеры принимают. А Кулешов еще несколько годков получил. За тот проклятый силос, на который толкнул его Родион. За три воза силоса душу дьяволу отдал. И когда Ваську били Родион с Валериком, он, Андрей, кидался на помощь проклятому Ряднову, потому как понимал: случись что такое — к ответу его, Андрея Кулешова, позовут. Так и вышло. И радости мало, что Родион с Валериком гораздо больше получили. В этой жизни каждый живет за себя.