Олег Кириллов - Стремнина

— Зря. Я тебе про это уже говорил.

— А я вот за конфетами пришел. У внука день рождения, надо, понимаешь, чем-то дедовскую любовь подтвердить.

— У тебя уже внук?

— Три года, как сын подбросил. Не знал?

— Не знал.

— А что ты сейчас знаешь, Иван? Ты ж землю из-под себя рвешь. Все доказываешь суперменство свое. А я ведь понимаю, какой ценой это. Ты что, думаешь, я дурак? Сам по стране носишься, выбиваешь металл, арматуру. Не знаю, какой ценой ты всего добиваешься. Но ясно, что немалой. И ты полагаешь, всю жизнь до ухода так сможешь?

— Может, и не смогу. Не в этом дело. Ты ж завод запустил. Завод, у людей веру во все святое наше подорвал. Людей мобилизовать можно только тогда на невозможное, если они видят, что директор завода в это время тоже не на охоте.

— И про охоту доложили?

— Про все доложили, Паша. Слыхал я, хорошо сейчас работаешь, умно.

— Да вот, в рядовых инженерах проще.

— Я ж тебе говорил, Паша.

— А я думаю, что рано или поздно, а придешь и ты в проектный институт. Не выдюжишь долго. Ну, не так мы директорский пост понимали всегда, Иван, не так. Вот Раздобаров работал, помнишь? Ведь в те времена тоже и с металлом плохо было, и с прочим, а не рвал он душу, Раздобаров. Ведь должен же ты помнить обстановку на заводе тогда?

— Нашел что сравнивать. Да тот завод и двух теперешних цехов по объему продукции не потянет. Это ж игрушка была, а не завод.

— И все ж не забота директора мотаться по стране и выбивать поставки, законные поставки, подчеркиваю.

— Тут ты прав. Тут я с тобой согласен. Но есть у директора долг перед рабочим коллективом, чтоб итоги труда тысяч людей не летели в тартарары. Вот и мотаюсь, как ты говоришь.

— Так называемую стабильность обеспечиваешь?

— Вот именно, которую ты не хотел обеспечивать. Только телеграммы посылал да снабженцев сотнями.

— Такого штата у меня не было.

— Ладно, не придирайся, не о сотнях людей говорю, а о сотнях поездок.

— И все ж не думай, Иван, что ты уже самого бога за бороду держишь. Сорвешься.

— Это уж не твоя забота, Павел Максимович. Советую вместо конфет шоколадку внуку взять.

— Намек понял. Ладно, прощай. Не буду отнимать твоего государственного времени.

Он медленно двинулся к кассе, а Туранов вышел из магазина, совершенно забыв, зачем сюда направлялся.

Встреча эта запомнилась хотя бы тем, что Бутенко предстал во время нее каким-то необычным, непохожим на себя, без навязчивого неприятного желания показать себя, «выпендриться», как говорили все его знавшие, но не любившие. Был усталый человек, намеренно сузивший свой горизонт до простейших забот, человек, лишь в давнем прошлом имевший амбиции. Неужто вот так можно себя укротить, заставить довольствоваться обычными примитивными целями, приземлиться? Нет, он, Туранов, так не смог бы. Ему нужно что-то решать, видеть результаты своего мышления, своих усилий. Он наверняка по-иному бы не смог. А может быть, наступят времена, когда он просто устанет и сам захочет от всего отдохнуть?

А может, все ж перестраховаться и заняться диссертацией? Стать кандидатом, тогда в любой институт можно податься после директорства. Не в зарплате, не в куче помощников, не в почете дело ведь, а в необходимости, в жизненной необходимости самому выводить вязь того, что называется делом жизни. Иные довольствуются тем, что подают другим спицы, подкатывают поближе моток и довольны: они причастны к делу, они помогают ему. А Туранов готов был отказаться от зарплаты, от почета, от всего, чтобы только иметь право сказать: мое дело! Вот в чем весь секрет, вот в чем суть его бытия. А в жизни уже сделано не так уж мало, и орденов пока что ему не давали, хотя следовало бы, давно следовало бы. Но не пойдешь же куда следует с просьбой: дайте мне орден, отметьте мои заслуги, гляньте, каковы мои дела. Такие вещи не приняты, а жаль. Если ты умеешь делать дело, если ты не просто отбываешь рабочее время, а посвящаешь работе все, что у тебя есть, если ты знаешь, что заслуживаешь за это награды, то почему тебе об этом не сказать, не напомнить людям, что в своем личном деле, кроме выговоров из разных инстанций, нет ничего. Проходило время, выговора снимались, а оставалось дело, но ты колюч в личном общении, ты не можешь много говорить с человеком, если он говорит не по существу, и ты поворачиваешься к нему спиной вне зависимости от того, какой пост он занимает, а такие штуки не прощают. И ты ничем не выделяешься среди тех, кто гораздо слабее тебя по способностям, по профессиональному уровню, по опыту. Те, кто умеет вовремя улыбнуться, считаются людьми гибкими, дипломатичными, а ты остаешься просто грубияном и нетактичным человеком, таких же редко отмечают, даже при всех их заслугах. И вполне может быть, что ты еще будешь ходить в один и тот же магазин с Бутенко, потому что при рядовой работе на это появится время. А сейчас его просто нет, и в магазин ходит жена либо дочь.

В гостиной выключили телевизор. Значит, уже поздно.

Он засыпал трудно, все еще не желая отключаться от минувшего дня, все еще продолжая жить в нем, беспокоясь и негодуя. Жена тихо вошла в комнату и погасила свет, собрала папки на тумбочке и ушла, притворив за собой дверь.

Утром он приехал на завод к семи. В троллейбусе было еще немного народу, но его узнали. Человека три поздоровались. В кабинете зажег свет, положил перед собой список помощников. Получалось не так уж мало: только заместителей девять. Прибавить секретаря парткома, завкомовского руководителя, главного инженера. Нет, разговор может получиться.

И вот они все у него в кабинете. Немного встревожены, впервые при вызове им не сказали, по какому вопросу и какие материалы нужно иметь с собой. Селиванов в белой рубашке с аккуратным галстуком. На всякий случай прихватил с собой папку.

— Сегодня у нас не просто совещание, — сказал Туранов, и лоб его прорезала глубокая поперечная морщина. — Мы — это коллективное руководство завода, мы — это его мозг. У нас не будет сегодня протокола, у нас просто суд… да-да, суд чести, если хотите. Один из нас совершил обман. Ни уголовно, ни административно это не накажешь. Но совестью судить мы его сегодня будем, потому что его вина лежит на всех нас, здесь присутствующих. Он дал основание недобросовестным людям утверждать, что для руководителя написаны особые законы, что он имеет возможность не считаться с моралью. Я говорю об Иване Степановиче Селиванове. Мне нужно рассказывать суть дела?

Тишина. Все это было слишком непривычно для каждого из присутствующих. Ничего, сейчас поймут, о чем речь, какой такой суд чести и чем он отличается от того, который творили безусые поручики царских времен.

— Я прошу вас, Семен Порфирьевич, рассказать обо всем, как заместитель директора по быту.