Олег Кириллов - Стремнина

— Если б сказали, Иван Викторович… Не готов я, то есть готов рассказать, как было все, но не систематизирование, без выводов.

— Выводы мы и без вас сделаем.

— Рассказывать не надо, — встал Любшин, — все здесь присутствующие знают суть происшедшего. Прежде чем пойдет разговор, хочу сказать, что во всем свершившемся есть и моя доля вины. Это я убедил директора, что нужно решить все проблемы Иван Степановича. Я просто не думал, что все мы, и я в том числе, будем так обмануты. Готов нести наказание.

И сел. Нет, не зря затеял Туранов этот разговор. Не зря. Кончена эпоха Бутенко, когда руководители цехов, не говоря о заместителях директора, бывало, получали право и сами себе квартиру выбирать, а месткому лишь номер оной сообщить. Поэтому пришлось избавляться от них. И вот теперь эти молодые ребята, которым жить предстоит еще на годы вперед, и не просто жить, но и работать как полагается, сегодня должны понять, что их посты дают им право только на работу до самозабвения, но не на привилегии. Не о них речь, но каждый унесет с собой урок нынешнего дня.

— Горько от того, что вся эта история вышла за пределы наших кабинетов, — сказал Дымов, — не знаю, как быть, просто не знаю, но мне почему-то трудно сейчас общаться с Иваном Степановичем. Трудно и неприятно.

Соболенко, только два месяца назад заступивший на пост заместителя по производству, встал красный и взволнованный:

— В моем бывшем цехе работал ваш зять, Иван Степанович. Не скажу, что был плохой работник, нет. Только больно уверенный какой-то он был. Я не хочу употреблять резкие слова, но нахальный даже. Наказать его нельзя было, демонстрировал презрение ко всем мерам. И когда этот вопрос с квартирой возник, мы все так и подумали, что здесь не все чисто. А ведь он на вашу спину надеялся, Иван Степанович, и я не уверен, что в семье вашей дочери с мужем все будет в порядке. Не тот он человек. А вообще, я все это до сих пор понять не могу: как это вы пошли на такое? Неужто думали, что все пройдет просто так? Я заместитель директора молодой еще, не все пока понимаю, не все получается, но кажется мне, что тут, на виду, нельзя быть с ущербинкой. Каждый шаг люди видят, и мало того что видят, но и говорят обычно: «Вот видишь, начальство может, значит, и нам дозволено». А потом, как мы призывать рабочих будем, если права морального не имеем на это? Я с уважением всегда относился к Ивану Степановичу, но сейчас мне трудно что-нибудь сказать доброе в его адрес.

«Ах молодцы ребята, ах молодцы». Думал Туранов что угодно, но не настолько был убежден, что поймут его мысли, поймут этот непонятный для многих суд чести, вроде из выдуманных книжек выдернутый. А ведь они поняли, да еще как. Видно, каждый уже по себе примерял положение, размышлял. Ах вы, ребятня, ах вы, мудрецы. И не потому, что директор тон задал, говорите вы, а потому, что думаете о себе, как жить, как работать, каким на свете существовать, чтоб иметь право другим дорогу указывать.

Глядел на Ивана Степановича. Тот был спокоен, во всяком случае внешне. Не глядел по сторонам, записывал бисерным почерком какие-то свои мысли, будто его совсем не касалось то, что говорилось в кабинете. И в этом спокойствии было что-то подчеркнуто-пренебрежительное. Вот и получается: много лет прожил в коллективе этот человек, а понять его суть так никто и не смог. А может быть, не все так просто? Поймал себя Иван Викторович на мысли, что самому не нравится столь поспешное заключение, но что сделаешь?

Высказались все, и с каждым выступлением все крепла у Туранова мысль, что надо было не так все начинать, нужно было дать высказаться Селиванову, может быть, и есть у него что-то хоть в незначительной мере оправдывающее. Все кончено, люди живут в квартире, их никто не выселит, но ведь не в этом суть, смысл, а в том, чтобы понять человека, мотивы его поступка, а уж потом выносить заключение.

— Может, скажете, Иван Степанович, — сказал Туранов, — я понимаю, что говорить вам на эту тему неприятно, но мы здесь хотим понять, что же произошло? И почему так произошло?

Селиванов встал, аккуратно расстегнул папку, вынул лист бумаги, видимо заготовленный уже давно, протянул его директору. Туранов взял его, глянул. Он ожидал этого. Заявление об уходе. Ну что ж, начало достойное.

— Я понимаю смысл затеи с этим так называемым судом чести, — сказал Иван Степанович, и голос его был ровным и размеренным, — пришло время убрать последних «старых могикан». Нужен был повод.

— Простите, — перебил Любшин, — простите, Иван Степанович. Я понимаю ваше желание уйти благородно, но здесь не тот случай. Не надо лепить грязь на директора завода только по той причине, что это для вас сейчас удобно. Своим поступком вы подвели прежде всего именно его и должны помнить, как приходили ко мне с клятвенным заверением в своей решимости обменять квартиру. Подумайте, Иван Степанович, потому что у присутствующих здесь членов парткома может возникнуть желание послушать вас еще и на другом заседании, менее семейном.

— А вот угрожать мне не надо, — Селиванов повернул лицо в сторону Любшина, и его лицо только чуть побледнело. — Если я не заслужил того, что получил, — тогда пожалуйста. Но хочу напомнить, что отработал я на заводе тридцать лет, от звонка до звонка. И уходить отсюда мне не сладко, как вы сами понимаете. Но я знал, для чего все делаю, могу сказать прямо, и готов был к этому исходу. Пенсию себе я уже заработал. Вот и все, если позволите.

Он сел на место и аккуратно завязал тесемочки папки.

— Ладно, — Туранов поднялся, наклонился над заявлением Селиванова и подписал красным карандашом крупно и четко: «В приказ». Расписался, протянул бумагу Селиванову. — Ладно, Иван Степанович. Уходят после тридцати лет работы на одном предприятии не так. Выбрали вы, как сказали сами, все это по доброй воле. Что ж, на этом мы разговор закончим. Все свободны!

Он отошел к окну, чувствуя, что Селиванов не уходит. Кабинет опустел, голоса стали негромкими и глухими. На улице валил снег, и работники охраны широкими деревянными лопатами сгребали его с асфальта перед проходной.

— Ну, так что же вы мне все-таки скажете, Иван Степанович?

Он повернулся и стоял теперь лицом к лицу со вставшим со своего стула Селивановым. Тот сглотнул слюну:

— Хотел сказать, Иван Викторович, что ухожу от вас, не жалея. Вы перевернули отношение к людям. Члены руководства завода при вас обезличены, у вас для них нет никаких скидок. Подумайте об этом. Еще немного, и вы в многотысячном коллективе не найдете себе помощников. Удивляетесь? А я вам скажу. Сейчас, при вашем руководстве, заместители директора не могут послать в заводской магазин секретаршу, чтоб она взяла для каждого из них продукты. Каждый должен делать это непременно сам. Но если для вас это радость, то для других — не особенно. Вы не стесняетесь в выражениях на совещаниях. А людей это коробит. А потом, ваше «ты» для многих просто обидно.