Олег Кириллов - Стремнина

— Иван Викторович, это уже выше предела, — голос Любшина срывался.

Туранов снял с кольца ключ, протянул его Любшину.

— Не в службу, а в дружбу, Станислав Иванович, съезди с товарищем Зыбиным на дачу. Ознакомь его с халифским дворцом обуржуазившегося Туранова.

— Да что там ездить? Два вагончика, списанных в свое время и обложенных кирпичом. У других директоров хоть дачи как дачи, а тут…

— Съезди обязательно, прошу вас, Станислав Иванович. В таких делах очень важно все видеть самому. Я жду вас, товарищи.

Нет, все же он был прав. Касмыков хочет выбить его из седла. И оттого что теперь он знает цели недруга, Туранову стало легче. Даже как-то повеселело на душе. Так всегда с ним бывало, когда он добирался до сути того или иного дела. Всегда пугает неизвестность, нервирует.

Обкомовский проверяющий вернулся возмущенным так же, как и Любшин. Туранов представлял эффект их совместного осмотра директорской дачи. Тем более что сам Иван Викторович даже пальцем к ней не прикасался. Все было сделано еще Бутенко, а учитывая красочное описание Касмыкова, можно было предположить, на худой конец, что-либо похожее на комфорт. Зыбин обещал о результатах расследования доложить лично секретарю обкома.

А Муравьев все сидел на заводе. В выходные дни брал бумаги из отделов к себе в гостиницу. Было это запрещено, но Туранов не стал ругать Бортмана: старик и так ходил расстроенный.

На восьмой день пребывания на заводе Петр Егорович со всеми заключениями пришел к Туранову. Суховато сообщил, что взял билет на вечерний рейс, и молча положил перед Турановым два аккуратно скрепленных документа. Один был актом комиссии об испытаниях, другой — личное заключение проверяющего по фактам, изложенным в жалобе Касмыкова.

Все претензии Муравьев изложил столбиком и против каждой — свой вывод. Получилось что-то живописное: девять или десять «не подтверждается». В конце — резюме проверяющего: директор завода и его заместитель по снабжению заслуживают наказания за нарушение правил хранения и списания материалов. Дальше, во избежание неправильного понимания формулировки, шло детальное изложение истории с трубами. Оказывается, Муравьев раскопал-таки приказ Туранова еще четырехмесячной давности об актировании и списании негодных труб; другого проверяющего это могло бы привести к мысли о директорской невиновности, но Муравьев считал, что это не так.

— Скажу прямо, Иван Викторович, на заводе сделано много доброго, об этом тоже доложу на коллегии, но одновременно буду настаивать на объявлении тебе выговора. Повод к жалобе ты подал сам. Вот так. А жалоба Касмыкова — грязное дело. Об этом тоже скажу, где надо. Если в чем сделал не так — прости. А сейчас прощаюсь, надо еще собраться.

— Машину дать?

— Не надо. Пешком здоровее. Да и тематика следующей жалобы исчезнет. Глянь вон…

Туранов выглянул в окно. Директорская «Волга» стояла у подъезда административного здания, а чуть поодаль прогуливался Касмыков, время от времени поглядывая на окна директорского кабинета.

— Черт знает что, — сказал Туранов, — даже в голове не укладывается: вроде бы нормальный человек, инженерный пост занимает на заводе…

Муравьев усмехнулся:

— Будь здоров, Иван Викторович. Хотел тебе сказать «до встречи», да раздумал. Можешь ведь не так понять. Газеты нынче читал?

— Да не успел пока. Обычно дома проглядываю.

— Ну, прогляди-прогляди. Сегодняшние «Известия». До свиданья.

Он собрал свои бумаги в «дипломат» и вышел. Через несколько минут Клавдия Карповна принесла газету. В ней было краткое извещение о назначении нового министра.

Постоял у окна, понаблюдал, как удалялась по аллее скверика к троллейбусу сутуловатая фигура Муравьева. День кончался, и надо было думать о завтрашнем.

Андрей Кулешов задумал уходить. Эта мысль, впервые пришедшая к нему в одну из бессонных ночей, теперь обретала все большую рациональность. С какой стороны ни кинься — выходит, что надо покидать теплый причал и снова идти в неизвестность. Последний разговор с сыном ставил точки над всеми проблемами. Да и с Фросей складывалось так, что лучше уйти бы. То ли ночью во сне сболтнул что, то ли догадываться стала, что на душе у него происходит, только замкнулась она. Стали теперь молчать вдвоем, почти не общаясь. Злобы, недовольства со стороны женщины Андрей Корнилович не видел, это было облегчением. Задумался теперь над всеми своими встречами, и получалось везде, что рано или поздно приходилось ему уходить. А что было в его судьбе такого, что мешало ему быть счастливым, как все его ровесники? Да ничего. Ошибки у любого бывают, только плата за них разная. Ему пришлось платить по самым высоким расценкам.

Стоял все эти годы он вроде перед судом. Никого вокруг не было, сам с собой только и разговаривал, бывало, а все ж перед судом. Твердо знал, что на земле сейчас навряд ли сыщется пять человек, которые знали бы постыдные части его житья-бытья, а вот чтоб все про него знать — такого человека на земле не было. Ряднов давно в сырой земле, отобрав смертью своей у него, Кулешова, единственного сына. Володька Петрушин, в чьей смерти он считает себя виноватым, за сорок годов уже лежит под обелиском в Марьевском. Бывшие сослуживцы кто где, в большинстве своем уже тоже счеты с жизнью кончили. Нет ему судьи на земле, кроме сына, да и тот только Ряднова простить ему не может. Ушел сын, своей жизнью живет, у него, отца, не ищет опоры и совета. Выходит, куда ни кинь — всюду один, всюду люди глядят на него как на чужака, приблудившегося к ним по случаю, без корней, будто перекати-поле, заброшенное волей ветра в эти края. Пытался прибиться к Рокотову, да тот великомудрый, все вопросики складывает, норовит к душе поближе. Еще пару попыток сделал с ближайшими соседями законтачить, хоть по простым житейским делам: одному сено помог стоговать, другому осеннюю обрезку в саду сделал. Доброго все одно не вышло ни в том, ни в другом случае. Как были на расстоянии друг от друга, так и остались.

Приезжали Фросины сыновья. С неделю потолклись и уехали. Тоже все было не по душе. Ловил на себе их недоуменные взгляды: кто это и что тут делает? Терпел. Фрося металась между ним и детьми, да так и не прислонилась куда-нибудь. Осталась горечь от недомолвок, от несказанного и сказанного, от виденного и предполагаемого. А рядом, в километре, живет его кровиночка, внучок Васька, к которому заказана ему дорога на долгие годы. Только когда уйдет от отца с матерью, только тогда может к нему подойти дед и попытаться объяснить то, чего не удалось объяснить отцу.

Ему казалось иногда, что мир вокруг него давно стал чужим и недоброжелательным. Но ведь было же, когда он строил электростанцию в Средней Азии, было же все у него как у людей, и относились по-доброму, и пацаны в бригаде батей называли, и премию профсоюз подбрасывал. Работал он не оглядываясь, не отказываясь от любого поручения. И у него было все, что нужно каждому человеку. А тут будто отрезало. Будто чуют все его беду и сторонятся, шарахаются в сторону. Что ж, так волком и жить?