Олег Кириллов - Стремнина

— Причина? — Морозов, как показалось Эдьке, глянул на него сочувственно. — Причина, Эдуард Николаевич, серьезная. Да вы садитесь. Вот, пожалуйста, ознакомьтесь с этой бумагой. Ознакомьтесь серьезно, потому что сразу после этого вам придется писать другую бумагу.

Едва только Рокотов увидел подпись на листке, убористо занятом машинописным текстом, он понял все. Товарищ Тихончук решил перейти в наступление. Он только проглядел содержание и протянул листок Морозову:

— Я предполагал мерзость. Но не до такой степени.

Морозов кивнул:

— Согласен с вами. Гнусность. Однако вы грамотный юрист, Эдуард Николаевич, и понимаете, что в создавшейся обстановке руководство прокуратуры вынуждено передать дело Корнева другому следователю. Подчеркиваю, я сожалею об этом.

Эдька верил сейчас Морозову. Лицо Геннадия Юрьевича было осунувшимся. Видно, выходные дни дались ему не просто. Чувствовал Рокотов вокруг всей этой истории с Корневым и Тихончуком какой-то личный интерес Морозова, однако не мог упрекнуть Геннадия Юрьевича в чем-то ином, кроме излишней перестраховки и несколько нервного отношения к неисполнению своих советов. Все это было из области личностного. При всех своих недостатках Морозов оставался одним из лучших специалистов, и это навряд ли кто мог оспаривать. А то, что он хочет стать прокурором — это еще не криминал. Эдька тоже не отказался бы от такого поста, но понимает, что ему до него еще немало трудных ступенек, а Морозов эти ступеньки уже прошел. Навряд ли могло сейчас прийти в голову Эдуарду Рокотову, что его ближайший начальник ничуть не в меньшей степени озабочен и возмущен именно тем местом в жалобе Тихончука, что и он, а именно упоминанием имени Надежды Немировой и сообщением о том, что она сопровождала его во время вечернего визита к Рокотову на квартиру. Тихончук не упоминал о каких-либо своих предложениях следователю, но он был твердо убежден в том, что Эдька в те дни ничего не сообщил своему начальству об этом визите из-за боязни вовлечь в дело Надю. И не ошибся. Факт визита родственника подследственного на квартиру к следователю в позднее вечернее время давал простор для предположений ничуть не меньший, чем прямое обвинение, а Тихончук укрыл это сообщение в потоке голословных обвинений Рокотова в грубости и некомпетентности. Но главное было отмечено сразу, и на это именно он рассчитывал: было неофициальное свидание следователя с человеком, который представлял интересы Корнева, свидание поздно вечером на квартире Рокотова, свидание без свидетелей, продолжавшееся более десяти минут. Морозов, скажем, отметил для себя еще один момент, создававший и ему излишний повод для беспокойства: введение в круг лиц, так или иначе связанных с Корневым, Нади Немировой могло вывести следствие на ее отца, а там уж и рукой подать до вывода о встречах Геннадия Юрьевича не только с Немировым, но и с Тихончуком.

Письмо свое Тихончук принес сам и сдал его под расписку в приемную. Уже в этом просматривалась его опытность в подобных ситуациях. Морозов прочел послание еще в пятницу, где-то через час после ухода Рокотова, и понял, что этот клочок бумаги может поднять такую бурю, которая сметет со своих мест немало людей, наивно поверивших в ласку Александра Еремеевича, в его дружбу и преданность. Морозов чувствовал свою ущербность, оттого что когда-то позволил себе несколько раз съесть под крышей «Поплавка» несколько неоплаченных бифштексов, потому что встречался с Тихончуком за партией «джокера», выезжал с ним на природу и даже фотографировался вместе. Кто мог предположить такое развитие событий?

— Эдуард Николаевич, ответьте мне на один вопрос: Тихончук и впрямь приходил к вам вечером в сопровождении Немировой?

— Да.

— Понятно… Так вот, друг мой, теперь держитесь.

— Я все понимаю. Только бояться мне нечего.

— Да-да, конечно. — Морозов пододвинул к себе бумаги, лежащие на краю стола. — Дело передайте Лопатину, а сами садитесь в кабинете и пишите объяснительную. Очень подробную, со всеми нюансами. Понимаете?

— Да. Разрешите идти?

— Идите.

Рокотов вышел, а Геннадий Юрьевич поднялся из-за стола, подошел к окну. Безусловно, когда в пятницу Тихончук еще раз зашел к нему, в его кармане уже лежал этот опус. Он уже готов был пустить его в дело. Не хватало повода. И поводом этим послужил их последний разговор.

Тихончук зашел уже перед концом рабочего дня. Морозов молча смотрел, как он усаживается у стола. Сказать ему было нечего. Надежда на то, что дело прекратят после уплаты денег и отказа комбината от иска, рухнула. Александр Еремеевич кашлянул:

— Геннадий Юрьевич, как там наши дела?

— Ваши дела? Ваши дела таковы. Следствие будет продолжаться, вот все, что я вам скажу.

— Значит, так… Ладно. А ваша позиция, простите, какая?

— Моя? Моя позиция государственная. То, что мы были с вами знакомы, не дает вам права говорить со мной как с соучастником.

— Ого, — усмехнулся Тихончук, — что-то переменилось в верхних этажах областной прокурорской власти. Даже такой тон. А я ведь шел к товарищу, а не к прокурору.

— Товарищи встречаются за пределами прокуратуры.

— Так вы ж, Геннадий Юрьевич, теперь, наверное, и не захотите со мной встречаться? Испачкаться можно. Вы ж чистенький.

— Оставьте этот тон. Чем могу еще служить?

— Так-так… Ладно, бывайте здоровы, Геннадий Юрьевич.

Побагровевший Александр Еремеевич вскочил со стула, схватил папочку и метнулся к двери. Морозов не успел даже осмыслить разговор с ним, как из приемной принесли этот самый опус. Хорошо еще, что прокурор к этому времени уехал и бумагу доставили ему, Морозову, и, таким образом, Геннадий Юрьевич успел подготовиться к разговору с Ладыгиным о задержке отъезда Рокотова.

Сережа Лопатин, худой, мрачноватый, старательный, в вечном сером кримпленовом пиджаке, зашел к Рокотову в кабинет, явно стесняясь своей роли. Ему всегда доставались самые невеселые дела, от которых отбивались остальные. У него занимали деньги, когда до зарплаты не хватало трешки, и не всегда отдавали, а напомнить он не мог. Это был фанатик следственной работы, пришедший в прокуратуру после милицейской школы, шести лет работы участковым и института, где учился, совмещая учебу с работой лаборанта на кафедре. Было ему уже где-то около сорока, но никто не звал его по имени-отчеству, кроме подопечных. Его вечно прикрепляли к стажерам, в надежде, что он добросовестно исправит их ошибки.

— Эдик, ты извини… — сказал он, расписываясь в журнале, — я тут, понимаешь, ни при чем. Вызвали, сказали.

— Да ладно, я не понимаю, что ли? Просьба есть: дотяни.

— Не сомневайся. Почитаю, потом зайду, может, подскажешь что.