Олег Кириллов - Стремнина

Душа требовала своего. Душа рвалась к человеческой улыбке, к вниманию с чьей-то стороны, а были длинные дни молчания в пустом доме. Выручал телевизор, а то и звука в хате не услышишь.

В феврале зачастили метели. Солнце прорывалось сквозь снежную кутерьму бледным отсветом, тучи волочились над самыми верхушками елей и исходили назойливой поземкой. Казалось, не будет конца и краю этим бесконечным снегам, вдруг обвалившимся с сибирской обильностью на центральные российские области. И вдруг ударила оттепель, и сугробы в два дня съежились и сошли мутными ручьями. А потом опять закрутило снежное неистовство.

Бессонница стала теперь постоянным спутником Андрея Корниловича. По утрам вставал разбитый, с головной болью, с постоянным ощущением приближающейся беды. Он не знал, откуда она придет, эта беда, но приближение ее он чувствовал. Признаки надвигающегося несчастья он видел и в упорном молчании Фроси, и в прекращении вечерних визитов соседей, и в затянувшейся непогоде.

Однажды вечером он отыскал на чердаке свой старенький чемодан и украдкой занес его в хату. Пока он еще не знал, зачем это делает. Уход пугал его, привыкшего уже к сытой и неторопливой жизни, к чистым рубахам и простыням, к теплой бабьей руке. Чемодан лежал теперь под кроватью, и это придавало ему какую-то решимость, будто сдвинулся он от неопределенности к чему-то ясному и понятному, и с этого дня уход его стал уже неотвратимым. Страхи неприкаянной жизни отступали перед успокоительным доводом о деньгах, имеющихся в его распоряжении, о теплом лете впереди, о бесчисленном множестве одиноких женщин, всегда готовых принять такого мужика, как он. С какой-то злобной усмешкой подумал он однажды о том, что сынок привык к его мольбам и просьбам, а вот каково будет ему, когда узнает, что отец ушел и, может быть, навсегда? Сколько же можно на коленках ползать перед сыном? Раз отказался от отца — пусть живет как хочет.

В среду Фрося уехала в город подкупить что-либо из удобрений для сада. Звала его. Отказался, сославшись на нездоровье. Сразу же после ее ухода к электричке стал собирать чемодан. Собрал свое, потом подумал и прихватил пару крепких нижних рубах, оставшихся от покойного Ивана Никифоровича. Все одно моль сточит. Зачем ей? Долго глядел на бостоновый костюм покойного. Дважды носил его по праздникам, сама Фрося предлагала. Был чуток тесноват, но по лету, когда от жары скидывал Андрей Корнилович несколько килограммов веса, мог пригодиться.

С этой мыслью снял он костюм с вешалки, аккуратно сложил в чемодан и присел к столу. Теперь задумался он про теплые меховые ботинки чехословацкого производства, купленные ему Фросей осенью. Не хотелось лезть в грубые обшарпанные сапоги, в которых прибыл в Лесное. Подарок есть подарок, не станет же он возвращать его обратно Обидно бабе будет. А сапоги свои оставит, они еще крепкие, другому мужику сгодятся на хозяйство.

Достал из подвала несколько кругов домашней колбаски, сала порядочный шмат. Вынул из-за божницы полученную вчера пенсию, которую отдал Фросе на хозяйство. Пересчитал деньги, разложил на две равные: доли. Потом перекинул на свою сторону еще десятку, а остальное — сорок шесть рублей — вновь запрятал на старое место. Уже выходя из дома, вспомнил, что лежали за божницей и Фросины деньги, потому как его пенсия составляла девяносто рублей, а поделил он все поровну. Но возвращаться было уже нескладно, примета нехорошая, и пришлось успокоить себя, что все эти месяцы он клал пенсию в общий котел, а съедал намного меньше, так что коли прикинуть, так в прибытке Фрося совершенно точно окажется, да и работал как батрак на ее хозяйство. Успокоившись окончательно, положил он ключ от дома в условленное место под кадкой на крыльце и махнул на трассу, чтоб попутку какую сговорить.

Быстро темнело. Метель покружила, посвистела разбойничьи, кинула в лицо пригоршню жесткого колючего снега. Поднял ворот пальто, про себя подумал, что надо бы на юг устремиться, к теплу. Работу найдет, сейчас повсюду лихие строительные бригады сколачиваются, а такого умельца, как он, любой бригадир с руками оторвет на самую богатую долю.

Пошел не дорогой, а через поле, напрямик. Так к трассе километров пять, а дорогой и на семь потянет. Если б не боязнь встретиться с Фросей, подался б на электричку. Да уж потерпит. Разговор с ней сейчас совсем не ко времени.

Ветер будто повернулся. Раньше хлестал снегом справа, а теперь напрямки в лицо. Так и должно быть, теперь через перелесок, овраг, и там уже помех не будет. А по трассе в любую погоду машины идут. За трешку до города любой возьмет.

Теперь пожалел про сапоги. Не подумал, надо бы взять было. Ботинки и в чемодане не сопреют, а сапоги здесь во как сгодились бы. Да еще с портяночкой байковой. Эх, дурак… Разогнался. А сапоги юфтевые, теперь таких не сыщешь. И забот бы зараз не зал. А то снег-то в ботиночки уже набился, по целине ведь шагает. Теперь ноги подмерзнут.

Загудела где-то слева электричка. Фрося с ней приедет. Придет домой, откроет. Подумает, что в магазин пошел. Худо, коли в шкаф заглянет и поймет, что забрал все свое. Будто увидел, как сидит она у стола, уронив руки на колени, слезы текут по щекам. Это ж село. Разговоры пойдут, а бабе это ни к чему. Да и хозяйство справное. Сидел бы. Нет, поздно уже. Раз решил, идти надо.

Будто держала его метель. Всей силой своей бешеной уперлась в грудь, с места не сдвинешься. Вот нечистая сила. Врешь, мочь еще есть. Одолею. И не свисти. Видали мы всякое. В Сибири не такие заварушки случались, один раз через тайгу за сто с лишним километров пер, и то ничего.

Замаячило невдалеке что-то темное. Никак, дом? Нет, не похоже. Скирда. Вот тут бы присесть. А что, спешить некуда. Ему некуда теперь спешить, сам себе голова. Снова в путь-дорожку навострился. И на душе полегчало: состояние не то что привычное, а просто знакомое.

С подветренной стороны скирды было тихо. Привалился спиной, постоял. Нагреб соломы, прилег. Сразу по телу разлилась приятная истома: все ж годы дают знать себя. Подустал. А раньше бы отмерял эту пару километров по снежной целине почти шутя.

Расшнуровал ботинки, вытряхнул из них снег. Поверх теплого носка обернул ноги клочками газеты, найденной в кармане пальто. Теперь стало полегче. Поднял воротник пальто, прикрыл глаза. Тотчас же принялась за работу память. Отрывки давно пережитого замелькали, как в калейдоскопе. Картины давнего сменялись совсем недавними, будто память, выхватив из глубины забытого тот или иной эпизод, торопилась прикрыть его нынешним. Давние картины тускнели, были черно-белыми, в то время как близкие по времени возникали в ярком цветном изображении, будто память, как старая кинопленка, тоже с годами приходила в негодность.