Олег Кириллов - Стремнина

Сел за объяснительную. Написал первую фразу: «По существу жалобы гражданина Тихончука А. Е. могу сообщить следующее…» На большее запала не хватило. Сколько раз сталкивался с человеческой подлостью и каждый раз заново терялся при встрече с ней: как так можно? Где, в какой семье вырастает человек подлецом, наглым, уверенным в своей способности отравить другому жизнь, основываясь то ли на примитивной лжи, то ли на искусно сотканных слухах, на анонимках, написанных в трусливом одиночестве? Ведь он же понимает, что совершает подлость. И идет на нее сознательно. Сколько веков человечество наблюдает подлецов, борется с ними то с помощью дуэльного пистолета, то с помощью кулака, и все ж подлец как биологический вид не исчезает с лица планеты. Отдаленные и близкие потомки Яго и Урии Гипы по-прежнему трудятся в поте лица, работы им хватает, в интригах и тайной войне с ближними чувствуют себя как рыба в воде, а общество все никак не создаст эффективных методов борьбы с ними. Анонимки отнимают у серьезных учреждений целые недели драгоценного времени, сотни специалистов проверяют подлейшие, выдуманные от начала до конца слухи, исписываются горы бумаги, а жертвы кляуз глотают сердечные капли, оправдываются в несовершенном. Когда Тихончук шел к нему, Рокотову, домой, он уже знал, для чего это делает. Он уже тогда обзаводился доводами против строптивого следователя.

И Надя. Что-то легло между ними в последнее время. То ли визит Тихончука, то ли прозрение наступило у нее. Шансы на замужество с таким, как он, говорят, минимальные. Если человек до тридцати не женился, его теперь палкой в брак не загонишь. Сколько они знакомы, а все разговора про замужество не возникает. Неперспективный он в этом отношении.

И что-то сломалось в привычном укладе. Дома тишина и тоска. В таких условиях люди запивают. И с работой вон как выстраивается. А ну как придется опять куда-то ехать на новое место? Ой как не хотелось бы. Обвык, к старикам близко и вообще.

Так что же писать в этой чертовой объяснительной? Что сразу же понял цель визита Тихончука, но не доложил по инстанции потому, что не хотел путать в это дело Надю. Что верит в перспективу этого дела. Наверняка за сломанными креслами стоит что-то покрупнее.

Написал следующую фразу: «Тихончук А. Е. действительно приходил ко мне домой…» Дальше ничего не шло. Начиналось самое главное, как раз то, за что можно было получить по первое число. Но как сказать, что ничего противозаконного им, Рокотовым, сделано не было. Был факт: посещение Тихончука, а все остальное уже можно было домысливать.

Медленно набрал номер Морозова. Геннадий Юрьевич откликнулся сразу же.

— Слушаю вас, — сказал он, будто специально ждал этого звонка.

— Я не могу написать объяснительную, — сказал Рокотов.

Пауза. Потом недоуменный вопрос:

— Не понимаю. Вы что, не знаете, как это делается?

— Просто я не хочу писать объяснительную.

Снова пауза. Затем краткое:

— Зайдите ко мне!

Эдька порвал лист бумаги, на котором изобразил две мудрые фразы. Тоскливо подумал, что может сейчас получить предложение написать заявление об уходе по собственному желанию. Опять что-то не складывается в жизни. Невезучий он человек.

В приемной у Морозова Люся встревоженно глянула на него:

— Вас опять?

— Опять, Люся. Хотите совет, а? Хотите. Тогда слушайте: не идите в юристы, прежде чем не научитесь в совершенстве писать объяснительные записки. Ясно?

— Нет, совсем не ясно, Эдуард Николаевич.

Рокотов махнул рукой:

— Ладно, я пошел. — И открыл дверь кабинета Морозова.

Геннадий Юрьевич стоял у окна. Яркое солнце расчертило линолеумный пол. Раньше времени ожившая муха сонно ползала по ковровой дорожке. Морозов дождался, пока Эдька сел в кресло, спросил, не поворачиваясь:

— Ну, так что там у вас?

— Я не буду писать объяснительную.

В случаях, когда ему возражали, Морозов всегда взрывался. Теперь же молча стоял спиной к Рокотову.

— Весна скоро, а, Эдуард Николаевич. Все в природе логично до беспощадности. Вы об этом когда-либо думали?

— Н-не приходилось…

— А зря. Логика для юриста, пожалуй, главное. Логика и честность. Вот что, Эдуард Николаевич, идите-ка вы домой. Да-да, прямо сейчас. Я вас отпускаю. Идите и поразмышляйте. Иной раз совсем не вредно поразмышлять о сравнимых и несравнимых вещах. Я вас понимаю… Вам не хочется впутывать в грязное дело имя близкого вам человека. И все ж идите и подумайте. В данном случае речь идет о профессиональном отношении к делу. О вашей работе, прежде всего. До завтра, Эдуард Николаевич.

Рокотов вышел из кабинета Морозова немного удивленный. Уж такого поворота событий он себе никак не представлял. Чудеса. Вышел на улицу, постоял немного и подался в столовую. За тарелкой борща размышлял о том, что бумагу писать все равно придется. Потом сел в троллейбус, доехал до железнодорожного вокзала, побродил по перрону. Поезда появлялись с промежутком в десять — пятнадцать минут, выплескивали на платформы спешащих, суетящихся людей и уходили, освобождая место для следующих. Круговорот людей и событий не прекращался ни на мгновенье. Захотелось тоже сесть в какой-либо из вагонов, получить от проводника постельное белье и уединиться от мира на второй полке, оставив здесь, на перроне, все свои заботы и нерешенные проблемы. Мечты.

Купил в киоске газеты, сунул их в карман, пошел домой.

До вечера валялся на диване. Делать ничего не хотелось, даже пол протереть мокрой тряпкой. Третий день не убирал. Пыль везде. Он знал точно, что писать этой бумаги не будет. Значит, вручат ему обходной и прости-прощай обустроенная жизнь. Ему брошено серьезное обвинение, да еще с подтекстом. Начальство ждет объяснения. Этого объяснения не будет. Тогда только один выход. Один-единственный: востриться на дорогу. Ясно, что здесь он не останется.

Почему-то стало жаль самого себя. Только ведь нашел то, что нужно. Нравится работа, нравится город, нравится все.

Он всегда чувствовал, когда им тяготятся. Задолго до того, как ему это соберутся продемонстрировать. Так было с Надей. Он дважды позвонил ей в течение недели, и оба раза разговор с ней ему не нравился. Она избегала с ним встречаться, хотя и пыталась всячески скрыть это. И он перестал звонить. Месяц минул с той поры. Поначалу было горько, а теперь вот стал успокаиваться. Привычное положение: сам-перст, как говорили наши мудрые предки.

До хоккея по телевизору оставалось еще около часа. Можно было успеть принять душ. Он включил горячую воду, снял ботинки, стал искать шлепанцы.

И в этот момент тренькнул звонок. Почему-то показалось ему, что это должен быть отец. Разговор у них был сложный, и батянька, наверное, примчался успокоить его. Босиком, держа в обеих руках по ботинку, он открыл дверь.